ROVOAM GALLERY ”Грибною тропой” 13.01.2017 23:05

Валентин Михалыч Павлов – Человек на грибе.
19 секунд назад
Действия
"Грибною тропой" (продолжение)
А там всех ждали новые неожиданные открытия..
Маленькое зимнее солнышко неуклонно скатывалось за лес, когда вконец измучившийся Владимир Григорьевич наконец стащил ворочающегося и бормочущего Михалыча со снежного намёта в канаву у кромки леса. Глухо ткнувшись в рыхлый, старый наст, Павлов заворочался с новым энтузиазмом и попытался размотать уже намокающую и давящую веревку. "Погодь-погодь, павлов.." – успокоил его Володя – "сейчас на поле выволоку, легче пойдёт." Заснеженное поле приобрело грязно-синеватый оттенок, возвещавший приближение ранних сумерек. Владимир Григорьевич не в первый раз выручал незадачливого свояка, или кем ему являлся ближайший и единственный друг сестры жены... Как бы там ни было, а вытаскивать колченогого носаря из лесных канав и болот приходилось именно профессору Деркаченко, ректору Современного Гуманитарного Университета, автору огромного количества научных статей и двух объёмных книг по менеджменту и управлению. Но тут в Тэле никаких практических преимуществ управление не давало, а давало себя знать холодное зимнее поле, намокшая одежда да этот олух, что в связанном виде едва ли чем отличался от очередного тюка со старой дачной обувью, которую профессор Деркаченко ежегодно доставал с пыльного чердака и тщательно закапывал в близлежащем леске. Количество задубевших пар никак не иссякало и Владимир Григорьевич снова и снова снаряжал очередной тюк и тащил его в лесок, размышляя о тех предыдущих хозяевах дачи, что сохраняли эту ненужную, мятую, одеревеневшую за десятки зим обувку. Не знал профессор и того, что так же ежегодно и с той же завидной методичностью его сын выкапывал эти тюки и вновь рассовывал на чердаке старого финского сарая, создавая эффект причудливого, нескончаемого круговорота.
Павлов растопырил освободившиеся руки и захрипел : – Володя, я могу сам. – Да куда ты сам-то, булькаш, потерпи, вон уже метров пятьдесят до калитки. Следом за Павловым тянулась причудливая колея, напоминающая санный путь где-нибудь в Сибири. Володя пригляделся.. На дне неглубокой борозды, прочерченной бормочущим кулём, чернели какие-то мелкие предметы. Они напоминали то-ли изогнутые ржавые гвозди, то-ли дохлых мумифицированных лягушек. Нет времени на разглядывание, дотащить бы неуда. Григорьич приналёг на веревку а Михалыч покорно почертил синеватыми руками по темнеющему в надвигающихся сумерках рыхлому снегу. Профессор уже отчетливо видел очертания дома, туалета, колодца под нереально высокой шапкой снега, видел едва торчащие из под сугробов штакетины забора. На веранде уже включили свет. Колодец высился теперь сказочным лешим или диковинным существом, напоминавшим детство двух Володиных сыновей, названных в честь предка жены-полячки. Григорьич остановился отдышаться. Что же это за штуковины в Михалычевой борозде? Володя перешагнул неудобную, начинающую смерзаться горбоскладную дублёнку в колее, превратившуюся для лежащего в ней Павлова в своеобразный вонючий короб. Володя присел позади лежащего и с трудом нагибаясь к самому снегу, щуря в сумерках подслеповатыми профессорскими глазками, стал разглядывать тёмные сухие закорючки в борозде. Подняв одну и поднеся к самому носу, Григорьич весело и почти по-молодому выкрикнул : – Михалыч! Так это же грибы! Откуда они сыпятся? И, правда из разорванного кармана старой дублёнки всю дорогу один за одним выпадали прошлогодние грибки, которые неизвестно как и для чего, Михалыч напихал. – Чудак же ты, Михалыч! Вон какую грибную тропу сделал. До самого леса.
На крыльце появилась жена Григорьича Светлана Романовна Дрэмп. – Ну где Вы там?! Ужин уже на столе! Сколько ждать-то можно?! Володя не стал вдаваться в объяснения, а смиренно поволок дядю к веранде, ведь в Тэле всегда и прежде всего была ЕДА. Даже не сама еда, как продукт питания или принятие пищи, а именно ПРОЦЕСС, ЦЕРЕМОНИЯ. И сегодняшний вечер просто не имел права нарушать эту десятилетиями сложившуюся традицию. С 1975 года, когда Григорьич, будучи еще аспирантом, приобрёл у Львовича, вернее, у знакомой Львовича этот прекрасный и заброшенный, чудесный и запущенный, великолепный в своём хламообразии старый финский дом..

Добрый вечер, моя дорогая и последовательная читательница, Ромаш! Сугубо по моей вине Вы упустили эдак главы три-четыре.. В сети уже опубликовано значительное продолжение этой зимней повести. Постараюсь изложить последовательно события тех эпохальных выходных на даче в Тэле. Ваш верный ROVOAM GALLERY.

Вторая глава повести "Грибною тропой" (Для romash :)
Валентин Михалыч Павлов – Человек на грибе. минуту назад Действия "Грибною тропой" (Продолжение)... великолепный в своём хламообразии старый финский дом. Дверь с надсадным скрипом и непередаваемым пропеллерообразным изяществом отворилась навстречу профессору Деркаченко и его гужевому спутнику, еще подающим признаки жизни и невнятно то-ли благодарящим, то-ли бранящимся в своём убогом окуклившимся положении. "-Света, Зоишна, Павлов околевает! " Из спиралевидно-улиточных пристроек вокруг древней чухонской избы послышались неразборчивые глухие возгласы, перемежающиеся одесскими нотками и недоумёнными репликами. Сквозь скрип дощатого промёрзшего пола донеслись первые фразы "-Что там случилось?" и "-Володя, ты?" Показалась неловкая и тучная фигура в немыслимых замотках и накидках.. Тётя Зоя.. "-Где Павликов?" Григорьич, неудобно переступая с ноги на ногу, указал на нечто, едва ворочающееся внутри едва начинающего оттаивать дублёного кулища. "-Разбился опять?! " Всплеснув пухлыми белыми руками, вскрикнула Тётя. "- Да нет, в снегу застрял, неудобный человек." Володя протащил отяжелевшее в мокрой дубленке тело Михалыча через терассу и холодную кухню на веранду, где тускло едва мерцала в нестабильном прыгающем режиме единственная лампочка 40 W в трёхрожковой блюдообразной люстре, которая прилепилась к оргалиту пузырящегося потолка, подобно яркой летающей тарелке. "-Разденьте его! " – Вскричала появившаяся в неизменном импровизированном тюрбане Светлана Романовна Дрэмп. Тётя Зоя с величайшим трудом нагнулась к Михалычу и, неловко дёргая за холодный воротник, приказала : "- Вставай. Вставай, Магомед. Чёрт тебя понёс в этот лес. Вставай, американец, хи-хи, ха-ха. Американец, хи-хи, ха-ха." Павлов поднял из мокрой, холодной кучи свою тонкошеюю рыбью голову и указал синим пальцем в направлении предполагаемого леса. "-Там... Ну, там это... Володя... Завтра, наверное..." "-Чего? Что ты там мумгочешь, Валентин! " – Светлана Романовна принялась усердно растирать колючее, обмороженное лицо Павлова первым, что подвернулось под руку – селёдочным маслом.. – Зоя, принеси ему носки, у него ноги-то голые! " Тем временем профессор устало, по-стариковски опустился на стул, пестреющий в полумраке веранды новой обивкой "Симпсоны". "-Дайте ему водки." – посоветовал Григорьич и обтёр усталое, раскрасневшееся лицо тряпкой со стола. Михалыч засучил охлажденными ногами и попытался сесть. Зоя одним пренебрежительно-властным движением руки пресекла эти попытки и с трудом пыталась расстегнуть примороженные в задубелых петельках пуговицы. Надо заметить, что пуговицы на дубленке были разные и по размеру и по форме. В своё время она же сама и наляпала их наспех за неимением иных. Теперь эта поспешность оборачивалась серьёзной проблемой, пуговица от детского комбинезона "Star Wars" намертво засела в железной петле дублёнки (тоже, кстати сказать, неоригинальной..) "- Да, режьте эту хламиду к Едрене-Фене! " – воскликнул профессор, не в силах наблюдать эту бабью возню в потёмках. "-А в чём он в город поедет?" – возразила Светлана Романовна мужу. "-Да, что здесь одежды мало?", недоумённо воззрился на супругу профессор. "-Я могу ему свой пиджак с защиты кандидатской дать." "- Ты бы еще ему свою студенческую тужурку предложил! " – затараторила Света, пытаясь вытащить из ноздри Михалыча застрявший, нерастираемый кусок рыбного паштета. "-Дайте ему водки." – вновь предложил Григорич, и принялся шарить по столу, подслеповато всматриваясь в хаотичную, дачную сервировку неубранного ужина. Под руку попалась пустая кружка и обёртка от конфеты "Бубус ойтары удэ", что передали в виде гостинца к столу родственники Михалыча из Пушкина. "-Света, а ведь неплохие конфеты." Владимир Григорьевич принялся старательно инспектировать обёртку, собирая в сухую ладонь мелкие сладкие крошки пальмового эрзац-шоколло. "-Свет, а может быть, чайку соорудишь?" "- Да, поше ты со своим чайком! Не видишь, мы тут с этим дураком вошкаемся! Помог бы хоть, удод вонючий!!! Расселся тут, как на именинах! Думаешь, раз припёр этого неуда, так и взятки гладки!? " "-Дайте ему водки." – монотонно твердил своё профессор, тщательно выколупывая пальцем остатки кофеты. Дубленку стянули через голову с великим трудом.

.. с великим трудом. К всеобщему изумлению из мокрой тяжести оттаивающей дохи на заиндевелый пол неотапливаемой веранды с глухим стуком вывалился Михалыч в своих многослойных латаных-перелатаных одёжках, но... без штанов! Вместо своих неизменных традиционных треников с массивными прямоугольниками наколенных заплат, на синюшных узловатых подиях Валентина были лишь жалкие, примокшие остатки растерзанного олимпийского трикотажа. "-Михалыч, а где порты-то?" – с ноткой юмора произнес Григорьич. Павлов скорчил раздраженную гримасу и промычал : " – В лесу, я же кричал, зацепилось! Я же махал, за корягу! Я весь путь по полю тебе показывал, что там штаны! " – Да тебя и так-то хрен поймёшь! – оправдывался профессор – .. а ещё в этом кульке обмороженном. Зоишна, найдите ему какие-нибудь портки в шкафу. Тётя Зоя, едва ковыляя на массивных, с давним отложением солей и хроническим ортрозом ногах, направилась внутрь дома к финскому платяному шкафу, долгие десятилетия служившему и гардеробом и бельевиком и даже обувным складом. Дверь в дом ухнула, приятно обдав всех уютным теплом. "Свет, дай ему водки." – снова предложил Григорьич, указав на скорчившегося на ледяном полу Павлова. "-Господи, да что ты с этой водкой-то пристал, как банный лист! " Светлана Романовна с явной неохотой подошла к серванту с застекленным фасадом, где за запотевшими от дыхания присутствующих стёклами угадывались очертания множества всевозможных рюмок, стопок и фужеров всех стилей, видов и эпох. "- Где я тебе сейчас водку-то найду! " и Светлана раздраженно зазвенела пустыми бокалами, бесцельно переставляя их с места на место и бранясь себе под нос. Из глубины дома донеслись призывы Зоишны, вероятно, тщетно искавшей штаны. " – Павликов! Тебе Ромкины подойдут?" Из-за закрытой в дом двери то и дело доносился тоненький скрип дверц еще одного "мебельного монстра" – гигантского советского трёхстворчатого шкафа с центральным зерцалом в рост человека. "-Светуль! Тут штанов-то нет. Они в сарае на вешалке. Я быстренько сейчас его старые подошью и он натянет." Павлов потянулся к стулу сталинской эпохи и кряхтя и сопя, стал медленно привставать. Григорьич сидел ровно и напряженно всматривался в действия супруги, бестолково перебирающей бокалы. "-Да скоро ты, Свет, в конце концов?! " Павлов попытался приподняться, но скованные холодом конечности лишь непослушно подрагивали в полумраке веранды. Света радостно вскрикнула : " – Павлов. а виски будешь? Тут еще те, помнишь, что из Америки привозил. Тут вино еще осталось.. Чилийское, модерновое! Может, вина?" Валентин едва кивнул, но тут лампочка в люстре предательски мигнув и засверкав дрожащим светом, потухла... Веранда погрузилась во мрак. " – Вова, да сделай же, наконец, свет-то нормальный! " – заголосила Светлана Романовна, двигая в темноте стул и роняя на пол какие-то мелочи. Профессор нехотя поднялся и, шаря по стене руками, направился к узенькой двери в простенок между верандой и соседской пристройкой, служивший то-ли гардеробной, то-ли сараем для садового инвентаря. Споткнувшись о Павлова и едва не рухнув тут же рядом, Григорьич всё сетовал в полголоса – " Как же это всё некстати.. " Дверь в заветный простенок открываться явно не желала. Григорьич немного подёргал и, сломав старую ржавую ручку, лишь процедил сквозь зубы : – Как на охоту, так собак кормить.. " "- Да не брюзжи ты, Вальдемар! Надо не на соплях дом мастерить, а по-человечески! " – Света уже пыталась в темноте и без штопора вытянуть пробку из горлышка. Профессор двинулся обратно к выходу из дома во двор, чтобы в сарае взять необходимый инструмент для открывания заклинившей двери в простенок. На веранду тяжело ввалилась Зоишна, неся в руках какой-то тряпичный ком. Из дома снова дохнуло тёплым уютом и комфортом. – Ой! Света нет! – вскрикнула Тётя и тут же грузно наступила на руку сидящего на полу Михалыча. В тишине что-то глухо скрипнуло и Павлов тихонько застонал.. "-А Павлов где?" – только и спросила Зоишна, деловито распутывая в руках невообразимое подобие старомодной шелковой пижамы с основательными надвязками на рукавах. "-Тут я, Зая! Тут я.." Валентин обозначился в темноте хаотичным движением остывающих конечностей. Где-то снаружи послышался грохот и сокрушенные возгласы профессора. Впопыхах в четыре руки женщины принялись напяливать на Павлова убогую одежонку. "-Размер-то не его, Зойка! " "-Да, какая сейчас разница! " "-Да не налезает же! " "-Так ты куртку-то со свитером сними, село! " "-Да тут порвалось всё! " "-Да где Володька-то, урод! Сейчас ещё свет чинить примется до утра! " Павлов что-то мямлил нечленораздельное, поминутно указывая в направлении леса. Женщины, переругиваясь и чертыхаясь, всё же облачили ноги Михалыча в какие-то холоднющие тряпицы. Свет вспыхнул так же неожиданно, как и погас.. В этом непродолжительном, подобно кадру в старой киноленте, мгновении возникло заляпанное каким-то бежевым месивом лицо Павлова, и вновь пропало в морозной темени веранды. Вернулся профессор. "- Вы дали ему водки?"... "-Нет..." "-Свет выключали." "-И что теперь?" "Надо пробки менять." "-Сейчас?" "Я могу и сейчас." "-А ты не моги." "-Не понял." "- Иди лучше в дом, неуд, погрейся." "-Как Павлов?" "-Хорошо." "-Ладушник! " "-А ужинать будем?"

"- А ужинать будем?" "-Да какой тебе ужин?! Павлов замерзает! " И Светлана Романовна гневно дёрнула головой. "-Вкрути хоть еще одну лампочку, не видно же ни хрена! " Профессор пожал плечами и неспешно полез в какой-то ящик в соседней комнате, служившей не-то спальней, не-то складом, не-то теле-кабинетом с кривым секретером и нестандартным, замысловатым раскладным диваном, изготовленным в своё время в мастерской ритуальных услуг на проспекте Науки. Этот диван появился в Тэле сравнительно недавно, после переезда профессорского сына в новую квартиру. Диван был настолько просторный, что занимал в разложенном положении практически всю комнату и профессору пришлось даже подпилить ножку у секретера, иначе исключалось любое перемещение по спальне. Володя извлёк из старой академической тумбочки фонарик. Этот странный прибор профессор как-то нашел в своём гараже и сразу поразился его необычной конструкции. Корпусом фонарика являлась часть пластмассовой игрушки, видимо, свинки. У свинки была отрезана передняя часть и голова, а блок питания из двух батареек помещался внутрь. В филейной части фигурки было проделано отверстие для лампочки и отражателя. Неизвестный мастер каким-то раскаленным инструментом тщательно оплавил края пластмассы так, чтобы масса плотно обхватила конус отражателя и образовала единую конструкцию. Цвет игрушки был матово-бежевый, выцветший. Но профессор был убежден, что изначально свинка была ядовито-розовая. Этот фонарик был усовершенствован Владимиром Григорьевичем. В месте предполагаемой шеи зверюшки профессор укрепил шероховатую резиновую муфту, исключающую выскальзывание прибора из рук. Получилось весьма своеобразное дизайнерское решение. Этот фонарик светил рассеянным, но уверенным светом и профессор по-долгу вертел его в руках, поворачивая то так, то эдак, умиляясь то-ли технической мысли, то-ли практичности. Он даже дал ему имя, помня о фирменном немецком фонарике у соседа по гаражу. "Хрюндик" – так назвал Владимир Григорьевич свою полезную находку. "-Володя! Где ты там бултыхаешься?! Помоги Павлова поднять! " Профессор не без удовольствия посветил своим фонариком на копошащихся в холоде веранды людей. В неровном желтоватом луче высветились раздраженные лица умаявшихся женщин и с трудом узнаваемая в подсохших корках селедочного масла физиономия Михалыча. "А хорошо светит" – отметил про себя Григорич – "Ещё послужит.." Павлова с натугой поставили на карачки. В таком виде бухгалтер напоминал то-ли мелкого лесного борова, то-ли ощетинившегося дикого опоссума, застигнутого в момент трапезы. "-Дайте ему водки." – сухо предложил профессор. Из под набрякшей дублёнки на ледяной пол повалились комочки рыхлого снега. Павлов снова указал скрюченной, синеватой дланью в сторону леса. "-Да что он хочет-то?" – нервно спросила Светлана Романовна. "-Павлов, что ты хочешь?" – спокойно переспросила Зоишна. Все замерли, прислушавшись к невнятным, булькающим звукам, извергаемым фиолетовыми до пунцового губами продрогшего старика. "- Внанахтамкючиоткватилыикошиёк!!! " – вырвалось единым фонтаном из замороженных уст. Присутствующие молча переглянулись.. "-Я понял." – тихо проговорил Григорьич – он в лесу штаны оставил. А там, видать, и деньги и ключи. "-Да как же их теперь найдешь-то на ночь глядя?! " – всплеснула руками Светлана Романовна. Профессор покачал головой. "До утра ждать нельзя. Заметёт, до весны не найдём.. возможно и не мы." "Володя, ты же с фонариком этим своим хреновым ни черта не увидишь." – сокрушалась Светлана, запахивая воротник дублёнки на лице Павлова. "-А ты зря, Свет, так считаешь. Это хорошая надёжная вещь. И, смотри, корпус не пропускает воду. Я его вод здесь подпаял, а вот тут, гляди, даже резиновую муфту надел. Он теперь и под дождём..." "- И под ливнем и под градом." – перебила их Зоишна, с кряканьем и уханьем поднимаясь с массивных, шарообразных колен. "-Ясамзашанамисожу! " – подал голос Павлов. И обнаруживая невиданную прыть, стал уверенно вставать на ноги, задевая и валя со стола убогую посудку. "-Да куда ж ты, голоштанец, в снег-то! " – заголосила Светлана, пытаясь свалить Михалыча обратно на пол. "-Свет, пусти его. Он сам найдёт свои портки." – резонно промолвила Зоишна и принялась собирать с пола какие-то фантики и огрызки. Михалыч с Володей направились к выходу, обсуждая на только им доступном языке обстоятельства будущих поисков. По пути они заглянули в сервант и без труда извлекли оттуда початую бутылку Синопской. Разлив по тут же подвернувшимся рюмкам напиток, мужчины торжественно выпили. "-А, как тебе, Михалыч на даче-то?" – заискивающе произнес Григорич. "-Оошо." – немедля ответил Павлов и старики налили по второй. "-Перед лесом-то много не надо. Вернёмся и за ужином тяпнем." – затараторил профессор, аппетитно выдыхая ливизовские пары. Старики двинулись в зиму.

"Грибною тропой" (продолжение)... И старики двинулись в ночь. Выйдя из двери терассы, профессор вспомнил о так и не открытой двери в простенок.. Он медленно обернулся назад и его взор упёрся в синюшно-сизо-фиолетовое, но исполненное решимости лицо Павлова. "-Михалыч, тебе не зябковато?" Павлов мотнул головой то-ли утвердительно, то-ли неопределенно, сбросив в уха кусочек подсохшего паштета. Григорьич критически осветил спутника Хрюндиком. "-Мммда, так в лес идти нельзя. Ты же без обуви и масса одежды сковывает движения. Пойдём-ка, милок, я подберу тебе чего-нибудь в сарае. На этих женщин надеяться нельзя, они тебя как ребёнка на горку укутали." До сарая было метров двадцать по снежной целине около метра глубиной. Как-то в первые зимы в Тэле с еще младшими школьниками сыновьями Григорьич в охотку разгребал тропинки на участке. И к туалету, и к бане, и даже к погребу за качелями. Сейчас январские метели нанесли столько снега, что и за три дня не управишься. "-Михалыч, ты на лыжах ходил?" Павлов сделал жест головой, манифестирующий в равной мере и яростное отрицание и в то же время само-собой разумеющуюся аксиому. "-Это хорошо" – равнодушно и как-то задумчиво ответил профессор, двинувшись к сараю напрямик и оставляя за собой, чернеющие на тусклом вечернем снегу, шахты следов. Павлов тут же юркнул обратно в дом, и проскользнув терассу и кухню, снова оказался на летней веранде.. Дальше дорогу вновь преградили Зоишна и Светлана Романовна.. "-А ты что же это не того?" Лицо Михалыча изобразило живое участие и даже энтузиазм, он что-то было промямлил, но Зоишна сильной рукой пихнула его на диван, и уже там вместе со Светой они принялись стягивать с колотящегося мужичонки его оригинальный гардероб. Владимир Григорьевич на четвереньках подобрался к заветной двери сарая.. Привалившись спиной к ветхим, крашеным-перекрашенным доскам времён Финской кампании, профессор блаженно вздохнул. – А благодать-то какая! Ведь этот сарай тридцать лет назад стоял на противоположном конце участка. Григорьич сам укрепил его каркас скобами и, наняв трактор в Горьковской, на импровизированных салазках перетащил строение на этот край участка. Стоит... И еще бог знает сколько будет стоять и хранить неизвестно для каких целей весь этот несметный хлам, что так заботливо пополняется ежегодно всякой заковыристой и экстравагантной галиматьёй и абсолютно непригодной ересью. Традиции... Да, профессор чтит традиции, но при этом всегда считает себя новатором и пионером. Григорьич со скрипом и кряканьем поднялся и стал пытаться состыковать заиндевевший замок, переделанный из металлического транзистора, и скользкий, неудобный ключ с брелком в виде олимпийских колец. Удалось. Замок подался сразу, дужка открылась и тотчас отскочила куда-то в снежную темноту.. – Надо новый замок придумать, размышлял Григорьич, протискиваясь в узкий и тёмный дверной проём. Тогда при перевозке сарая родную дверь пришлось снять для максимального уменьшения веса, а потом она пригодилась для новой веранды. К сараю же временно присобачили полудверок от шкафа, забив оставшийся зияющий проём досками. Да так и остался сарай на долгие годы, каждый раз вызывая справедливые негодования пользователей и Вовины обещания переделать. В сарае свет горел еще тусклее чем на веранде. Профессор давно уже забыл, зачем он сюда добирался, но сосредоточенно принялся за реконструкцию радиоприёмника, найденного на деревенской помойке и всласть отремонтированного профессором для нужд дачи. Вся радионачинка была налажена, а вместо утраченного оригинального корпуса был приспособлен пластиковый короб от китайской стиральной машины TUTI. Когда весной профессор включал своё детище, промёрзший и влажный агрегат TUTI сначала начинал свистеть, потом подрагивать и слегка раскачиваться на хлипкой полке, затем слышалось шипение и, наконец прорывалась приглушенная музыка. Профессор, не отводя ни на миг восторженного взора от раскачивающегося приёмника, ритмично хлопал в ладоши и приговаривал : "-TUTI – TUTI на батуте! "

"Грибною тропой" Продолжение.
... на батуте.
Владимир Григорьевич по-хозяйски оглядывал сумрачное помещение сарая, прикидывая, что и в каком году откуда и при каких обстоятельствах было сюда водворено. Иные предметы настолько запылились и слежались, что уже невозможно было даже предположить их назначение, а добраться до них было еще более затруднительным предприятием. Профессор гордился своими рачительными запасами впрок и порой даже самую непонятную и головоломную деталь бережно пристраивал к очередному, требующему ремонта, узлу или системе. Даже сейчас профессор стоял на порожке перед верстаком, который в своё время был закрылком двухместного сельскохозяйственного самолёта для мелиоративной разведки. А эта практичная вешалка для рабочей одежды являлась ни чем иным, как усовершенствованным доильным аппаратом, беспечно выброшенным за ворота совхоза "Поляны". Благостные мысли профессора были прерваны протяжным сдавленным криком от дома. Владимир Григорьевич выглянул в зимнюю темень. Начинался снегопад. "Это к потеплению" – подумал профессор и посветил перед собой Хрюндиком. В неясном, тусклом луче мерцали штрихи бесшумных снежинок. "Какая же здесь красота! " Крик повторился и профессор разобрал лишь конец фразы. "... уже заметёт." По своим же следам профессор направился к дому, где скрючившийся, словно жёваный чернослив, Михалыч смиренно ожидал Володю в каких-то невообразимых чунях на босу ногу. "-Атыыжжитопинёс?" – проурчал Павлов вопросительно. И тут Григорьич вспомнил, что он забыл в сарае.. "-Хрен с ними с лыжами, ты и на своих двоих-то не шибко, куда уж тебе лыжи."
Старики угрюмо зашагали к калитке в бесшумном хороводе снежинок. За забором темень была непроглядная. Даже верный Хрюндик в профессорских руках казался ненужным и бесполезным. "-Без лыж не дойдём." – твёрдым голосом произнёс профессор, глядя в беспросветную темноту поля. "-Володя! Лыжи-то вон, на шкафу лежат! " – раздался пронзительный светин голос из открывшейся двери. Ободрённые этим сообщением, старики затрусили обратно, неловко проваливаясь в рыхлые намёты. На террасе уже грудой лежали разнокалиберные лыжи и ломаные, гнутые палки. "-Михалыч, тебе советую лыжи по-шире, на них легче." – резонно советовал профессор, сноровисто проверяя ржавые крепления. "-Вот эти, по-моему, финские.. А эти мне в Петрозаводске профессор Ялынский подарил в 1976м году. Это лыжи его дочери Маши. Называются... не вижу без очков... Ты видишь?" Павлов бестолково щурился и наклонял рыбоподобную голову к облупившейся надписи на детской лыжине. "Могозка." – промямлил он. "Морозко, неуд." – поправил профессор и, не найдя пары, стал прилаживать совершенно другую лыжину. "-Ты, Михалыч, на финских пойдёшь. У них крепления универсальные, как раз под твои чувяки. А мне вот эти петрозаводские некомплектные от Ялынского. Михалыч, а ты в Петрозаводске бывал?"
Павлов то-ли закивал, то-ли сокрушенно ронял свою рыбью голову, так и не прояснив своих петрозаводских обстоятельств.
И вот, стоя на полу кухни с нацепленными разномастными лыжами, старики снова были готовы к выходу в ночной лес. Громко стуча по дощатому полу и задевая друг-дружку палками, путаясь в кривых лыжинах и застревая в дверях, они угрюмо продвигались наружу, на снежный покров, навстречу щемящему чувству неожиданного приключения. На профессоре была яркая вязанная шапка SPORT а на осклизлой, редкоседенькой бошочке Павлова высилась рыжеватая громада псового треуха с пришитыми взамен износившихся завязок шнурками от детских кроссовок. Снегопад крепчал. Теперь снежинки казались вдвое крупнее и порой даже собирались в группки, тут же залепив лицо профессора неприятной кашицей. На снегу, вопреки ожиданиям, старики почувствовали себя менее уверенно. Лыжины всё норовили разъехаться в разные стороны, как будто кто-то свыше джойстиком создавал для путников помехи в движении. Кое-как старики добрались до калитки. Профессор вписался с первого раза, а вот Павлов накрепко застрял лыжами между торчащими штакетинами забора. Ни туда и не сюда.. "-Ты переступай! Переступай шагом! " – кричал ему Григорьич через темень и снег. "-Ладно, выпутаешься, догоняй." И профессор, нервно махнув рукой, твёрдо зашагал на лыжах по углублённой колее, ориентируясь на едва чернеющие точки сухих грибков, что не успели скрыться под снежинками. "Прямо, грибною тропой." – подумалось профессору и он ускорил шаг. Позади него только едва слышался редкий деревянный стук и какая-то возня с хрустом снега и чиханием. Вскоре впереди стал отчетливо чернеть край леса. Профессор оглянулся. Михалыча не слыхать. "И зачем я его на лыжи поставил?" Григорьич уверенно двинулся в лес и тут же с треском и шумом провалился в глубокую канаву с мелким кустарником. Поза при падении была настолько неудобной, что даже на дне канавы профессор не мог определить своего положения. Руки и ноги, подобно индийской Шиве, были размётаны как и лыжи во все стороны, а снег накрепко зафиксировал эту несуразную позу, подобно слепку. "Свои бы штаны не потерять.." – подумал профессор, совершая первые, тщетные попытки пошевелиться. Тишина была, что называется, звенящей. Были отчетливо слышны тоны сердца, шорох прохождения воздуха через трахею, шум в ушах и еще целый спектр шумов, которые в обычной жизни профессор не слышал. "А какая тут неповторимая тишина! " – благостно подумал Григорьич, чувствуя, что талый снег пробирается во все щели его дырявой дачной амуниции. "А на кой черт мы в лес-то попёрлись? Портки Павлова искать? А-а, там у него ключи и деньги." Собрав силы, профессор освободил руки от палочных лямок. Достал из кармана Хрюндик и осветил своё лежбище. Рядом была какая-то нора, сверху сыпал снег а лыжи, подобно кускам упавшего самолёта, застряли в сучьях валежника. Профессор сгруппировался, отцепил крепления лыж, перевернулся в снегу и высунул из канавы голову. Тьма кругом, но глаза понемногу привыкали и Григорьич стал различать стволы деревьев. "Где же булькаш?" Так профессор иногда называл Павлова за те клокочаще-булькающие звуки, заменявшие тому речь в моменты наивысшей эмоциональной экзальтации или чрезмерного волнения. "А тишина в Тэле божественная! " – снова улыбнулся Григорич, вытряхивая противные снежные комки из-за воротника когда-то элегантного, "Молотовского" двубортного пальто. По просьбе Григорича, Зоишна отрезала длинные, ненужные полы до уровня поясницы, а снизу подбила края остатками от дутого детского комбинезона "Бэмби". Получилось нечто, напоминающее то-ли массивный, стилизованный бушлат времён "Авроры", то-ли экстравагантная, милитаризованная косуха с претензией на спорт-стайл.

"Грибною тропой" (Продолжение)
... спорт-стайл.
Отягощенная массой тающего снега одежда ощутимо затрудняла движения. Профессор принялся ёрзать внутри своего многослойного одеяния, создавая малую толику тепла от трения. Выбираясь из канавы, старик потерял перчатку и болезненно потянул мышцу на ноге. Семь десятков уже за плечами.. – подумалось Григорьичу, когда он на четвереньках оказался на верху снежной кочки. А глаза пообвыклись к темноте и теперь даже заснеженное поле проглядывалось хоть немного. Павлова нигде не было.. Вдалеке слабо угадывался огонёк в окне кухни и террасы. "-Весь ужин псу под хвост! " – раздраженно посетовал профессор, шаря по неоглядному снежному покрывалу поля взглядом. "-Куда он, индюк кривоногий, попёр?! На лыжах.." Владимир Григорьич устало вытер лицо мокрой ладонью. На губах остался древесный привкус и мелкая труха замшелой коры. Оглянувшись в канаву, профессор посветил туда изрядно подсевшим Хрюндиком. Лыжины не сломались и профессор воодушевлённо принялся выпутывать из кустарника дужки креплений. Палки погнулись, но были тут же. "-Второго падения могу и не пережить.." – мелькнуло в голове Григорьича. Сверху посыпался противный, иглистый снег с обильной хвоей. Обрушившимся комом профессора легко увлекло на дно канавы вместе с инвентарём. "-Как же это всё не ко времени-то..." – бубнил себе под нос Григорьич, понимая, что промокли обе ноги и шапку уже будет найти проблематично. И...! О, ужас!!! Хрюндик пропал!!! Нервно шаря вокруг обледенелыми руками, пристально таращась во все стороны и нелепо вертясь, Григорьич искал фонарик. Кроме болезненных уколов мёрзлых веток кустарника да предательских коряг под снегом ничего не попадалось. "-Да, будь проклят ты, криволапый неуд со своими чёртовыми штанами! Слепой дундук! Рыбоголовый постобрёх! " Владимир Григорьевич истерически принялся карабкаться наверх с твёрдым желанием вернуться на дачу и усесться-таки за долгожданный горячий ужин с неизменными сосичбанами, капустухой, кэртошем, холебом и грибакинами. "-Этот осёл пусть сам как хочет, так и выходит! Чай, не дитё малое! Остолоп! "
Приободрившись мыслями о скором ужине, профессор, прихрамывая и сутулясь, ковылял по уже знакомой колее к дому. Через метров тридцать он заметил едва различимую лыжню.. "-Моя, видать?" Нет... Широкие полозья финских лесных лыж отчетливо виднелись на свежем снежку. Следы всё больше прижимались к бортику колеи а потом и вовсе пересекали его кривыми уступами, уходя куда-то вправо в темноту, в сторону дороги на речку. "-Какой же он всё-таки болван, этот Михалыч! " – подумал профессор и, нервно сплюнув в снег, поспешил к дому.
Стуча зубами и резво хлопая себя по замерзшим бёдрам, Григорьич ввалился на террасу. Старик весь дрожал, втянув голову в плечи и лишь едва подпрыгивал, стараясь хоть как-то не околеть. Быстро миновав кухню и веранду, Григорьич рванул на себя заветную дверь в тёплый дом.... Но не тут-то было.. Дверь была заперта и холодная металлическая ручка только издевательски морозила скрюченную ладонь. "- Тьфу, ты, чёрт!!! " – дёрнулся в раздражении Григорьич и забарабанил в дверь, оббитую фанерой с избирательного участка 1969 года и утеплённую отрезками милицейской шинели по контуру. Никто не отозвался. Григорьич понял, что женщины отправились на поиски Павлова и его самого, зачем-то заперев именно внутреннюю дверь. Уже теряя самообладание, профессор метнулся к серванту и, опрокинув какие-то склянки и плошки, достал початую бутылку водки, принявшись лить её на ладони и энергично растирать ими окаменевшее от холода лицо. Тёр профессор быстро и отрывисто, поминутно подливая ледяную жидкость на дрожащую ладонь. Запахло какой-то невыразимой дрянью. Профессор лишь чертыхался и тёр, чертыхался и тёр во тьме этого заиндевелого склепа, который летом был таким уютным и милым!!! Таким тёплым и притягательным, таким желанным и родным! "-А ведь я веранду, практически, сам и построил." – вспомнил Григорьич события тридцатипятилетней давности, когда он, будучи аспирантом, едва доцентом, ехал сюда один и до глубокой ночи колотил молотком, устраивая свой вариант счастливого родового гнезда. Лицо схватилось какой-то непонятной коростой и немного покалывало. "-Что за водка такая?" – пронеслась мыслишка. Приблизив вплотную к глазам скользкую бутылку и изо всех сил щурясь, профессор разобрал в скудных отблесках лишь неясные очертания какого-то не – то герба, не – то щита на тёмной этикетке. "-Вот уж, неудобство-то! " – чуть не взвыл профессор, ставя бутылку на стол и лихорадочно труся к выходу. Снаружи было чуть теплее, или так показалось изможденному неудобством профессору. " В сарай! " – прозрел Григорьич и со всех ног бросился по метровому снегу к захламлённой хибаре.

"Грибною тропой" (продолжение повести о дачниках Бойково)
... к захламлённой хибаре.
На полпути к заветному полудверку сарая профессор вдруг застыл в снегу как вкопанный, остолбенело глядя перед собой.. Он ясно видел сарай, видел свои прежние следы, видел тощие стволики яблонь, видел огромную, уходящую ввысь громаду елей, видел синеватую, отливающую серебром и мерцающую снежными кристалликами поверхность снега. Всё было так отчетливо и подробно, что создавало полное впечатление волшебства. Медленно, поскрипывая остеохондротическими сочленениями шейного отдела, Григорьич повернул голову. Позади был четко очерчен дом с его неизменным убогим великолепием, а над всем хутором в безмолвном величии светила, подобно выбеленной полутаблетке аспирина аккуратная Луна. Профессор с минуту стоял в оцепенении, не отводя зачарованных слезящихся глаз от ночного светила и только ощущение мокрых ног да стягивающей корки на лице возвращало его к реальности. Григорьич вяло побрёл к сараю, потупив голову долу, будто причащенный какому-то священному обряду. Подойдя вплотную к полудверку, он уже абсолютно бесстрастно уцепился хладной рукой за железный узел нового замка и бессмысленно подёргал его. "-Идиотки.." – только и прошептал профессор, падая на колени перед закрытым входом в сарай. Неторопливо, как бы в забытьи, Григорьич развернулся на хрустящем снегу и привалился к шершавой дощатой стене. Перед взором открылась живописная ночная панорама участка. Из снежной целины реденько торчали тощие прутики каких-то кустиков и былинок. "-А почему мы слив не сажаем?" – подумалось Григорьичу – "-Они же сладкие и с такой приятной косточкой? Наверное, тут они расти не будут.. Здесь ни хрена не растёт." Из благостных раздумий профессора вывели какие-то неясные отдалённые голоса откуда-то с поля за туалетом. Григорьич нехотя с трудом поднялся и направился вдоль голубоватой стены сарая к еще одному экстравагантному и высшей степени креативному сооружению, приютившемуся под раскидистой голой кроной лещины и подпираемой худосочным выродившимся малинником. Это маленькое зданьице по виду напоминало стилизованную пагоду и скворечник одновременно. Его тщательно обшитые разномастной доской стены имели толщину хорошего, добротного плота а несоразмерно широкая крыша была дополнительно покрыта остатками старой пластиковой лодки. Крохотное окошко было настолько неровным, что производило впечатление конструктивного недочета или ошибки в дизайне. Григорьич деловито взялся за ручку двери, являвшую собой прихотливо изогнутый велосипедный насос, привёрнутый болтами столь основательно, что металл вжался в древесину как в хлеб. Профессор дёрнул за ручку... Раздался характерный треск и в профессорской руке уже абсолютно автономно находилась та самая ручка с фрагментами гнилой доски и воинственно торчащими болтами. Задумчиво подняв брови домиком, профессор негромко, как бы сам себе произнёс : "-Чего-то я не учел.." С поля снова донеслись неясные возгласы. Григорьич аккуратно положил ручку в открывшийся проём, или попросту в неровную дыру, и двинулся к забору, прислушиваясь и приглядываясь.
Открывшаяся панорама просто завораживала своим величием и каким-то хрестоматийным мистицизмом. По широкому, обрамлённому черным амфитеатром леса, сапфиро-серебряному полю медленно, с горящими факелами в руках, с трудом переставляя ноги в глубоком снегу, закутанные в нереальные хламиды двигались две фигуры. Отблески пламени факелов рисовали на искрящейся поверхности поля фантастические композиции теней. Было в этом что-то плоть от плоти языческое, глубинное, забытое. Изредка бредущие фигуры выкрикивали в ночь отрывистые и бессвязные фразы. Григорьич прислушался. В звенящей тишине зимней ночи то и дело слышалось : "- Павлов! ... Михалыч!... Магомед! ... Отзовись!..."
"Сбрендили..."-подумал профессор. "А красотища-то какая! Ни на одной даче такого нет. Только здесь в Тэле есть то невыразимое волшебство и совершенно уникальное ощущение космоса.." Григорьич оперся на торчащие палки забора, они тотчас отозвались традиционным треском и профессор, буквально, вывалился на снежный наст поля, порвав ветхие брючки. Фигуры тут же отреагировали синхронной остановкой. " – Вальдемар, ты?" – донесся визгливый крик Светланы Романовны. " – Павликов с тобой?" – вторила Зоишна. Профессор попытался подняться на ноги, но лишь глубже увяз руками в снегу. "- Вы зачем дом закрыли?! " – прохрипел он яростно. "- Так мы ведь на поиски ушли..?" – ответили женщины в недоумении – "-Мало-ли кто зайдет.." Григорьич присел на коленях. "- Кто здесь, на хрен, зайдёт! Пошли в дом греться! А этого придурка я вообще бы не пускал! Из-за него всегда одни неудобства! Сейчас бы давно уже поужинали и спали бы в тепле! Ан нет!!!! Ищи этого голоштанца полоумного! Открывайте же дом, ёлки-моталки!!! "
"- А Павлов?" – неуверенно проголосили с поля. "Хрен с ним, с Павловым! " – Профессор поднялся во весь рост, но в снегу казался пигмеем. "Хрен с ним!!!! "
Процессия с факелами робко двинулась к дому. Григорьич по-немногу успокоился и, волоча по снегу длинный лоскут оторванной брючины, поспешил в дом.
Вернулись и Зоишна со Светланой Романовной. На каждой было по три куртки и по два покрывала. Ноги были обуты в тесные демисезонные сапоги, впихнуты в рваные валенки и обмотаны рваными кофтами.
Ввалились на веранду. Включили тусклый свет. Расселись на холодных стульях. От форсированного дыхания валил пар.

Продолжение повести "Грибною тропой"
... дыхания валил пар.
Минуту-другую неудобные дачники сидели молча, лишь украдкой поглядывая друг на дружку. В сумраке морозной веранды их одежды казались реквизитом какой-нибудь кинокомпании или театра а вся обстановка помещения создавала впечатление мудрёного обряда. Григорьич обледенел с головы. Светлана Романовна в массивном тюрбане из обрывка махровой скатерти напоминала хазарскую повитуху, а тучная Зоишна в многослойных попонках из разноцветных плащей была скорее мультипликационной версией Звёздных войн. В этой премилой компании явно недоставало Михалыча в его чумовом треухе-хлобухине, оказавшем бы честь любому батальному эпизоду из эпопеи о Чингиз-Хане. "-Света, а как у нас с ужином?" – вполголоса спросил профессор. Супруга ответила долгим холодным взглядом и красноречивой паузой. Профессор сглотнул. Оживившаяся Зоишна засуетилась. "- А что же мы дом-то не открываем?" Собравшиеся заворочались и в сумраке ледяного помещения раздалось металлическое звяканье связки ключей. "-Вы, Зоишна, отпирайте, а я тут с люстрой немного... а-то темновато.." – пробурчал Григорьич, вставая со скрипучего стула. Светлана Романовна остановила всех властным жестом. " А с неудобным-то что?"
Зоишна с профессором обернулись к Свете с выражениями неподдельного замешательства или даже смятения, как, если бы она изрекла неземные звуки либо провозгласила на партсобрании нацистское приветствие. "-Чего так таращитесь-то?" – почти воинственно обратилась Света к оторопевшим родственникам. "- Он в моём пуховике ушел! "
Следующие пятнадцать минут ушли на усовершенствование экипировки и замене промокшей обуви профессора на просторные дутики покойного Саныча, которые любезно были вручены Зоишне соседкой Тамарой (тоже покойной) за возможность помыться в бане. Дутики были настолько велики профессору, что пришлось замотать ноги обрывками тёплых шаровар, оставшихся после приезда собачницы Кати, которую профессор, скрепя сердце, называл "невестушкой".
Зишна, не без гордости, вручила Григорьичу факел. Профессор тут же принюхался.. Очень знакомый запах.. "- Да чего ты ещё нюхаешь! " – рявкнула Светлана, гневно пихнув супруга к выходу. " – Света, я к вещам отношусь глубже, чем прочие смертные." "- Топай, смертный! Нам еще одного такого смертного искать, чёрт бы его взял! Хиляк бесов! "
Дачники вышли на воздух. Ночь была сказочной! Дальние кромки макушек елового леса посеребрила луна, а снежное поле было изящно испещрено вереницами глубоких следов, так контрастно и графично выделявшихся, что создавали полное впечатление затейливой искусственной перфорации на матово-голубом листе полированной стали. "-Смотрите, как величественен ландшафт! " – произнес Григорьич торжественно указывая факелом на поле. От светиного пинка, профессор выронил свой жезл и уткнулся в снег с фразой "- А Вы невнимательные люди." Зоишна подпалила свой факел, передавая пламя на факел Светы и подзывая копошащегося в снегу профессора. Когда все три иллюминоида замерцали в ночи, новая процессия вышла за калитку. "-Ну, что? Опять "грибною тропой" пойдём?" – произнёс Григорьич, указывая на хорошо видимую в свете факелов колею. "-Пошли. " – скомандовала Зоишна и переваливаясь, будто груженый рыболовецкий сейнер в шторм, двинулась за профессором. Светлана семенила следом, постоянно перекладывая факел из одной руки в другую, и пристально наблюдая за Григорьичем. Со стороны могло показаться, что женщина намеревается половчее подкрасться к профессору и выверенным точным ударом факела повергнуть мужчину наземь.
Светили во все стороны, отблески огня носились по снежному полю, создавая фантастическую игру сполохов. Картина была настолько впечатляющей, что можно было принять её за съёмки кинофильма, например, о средневековой Испании, когда объединённые общей религиозной идеей, горожане дружно ходили с факелами вокруг крепостных стен в поисках Девы Альмудены. Вокруг Тэля стен не было. Но общая выспренняя идея найти Михалыча была сродни религиозной.
"-Вон он! " – истошно завопила Светлана Романовна, истерично тыча в какое-то черное пятно в сугробе метрах в пятнадцати от колеи. Все поспешили туда, проваливаясь и оступаясь в глубоком снегу. Подойдя к предмету, дачники остановились отдышаться. Под снежным намётом разочарованному взору дачников явилась брошенная осенью самодельная тележка Григорьича, наполненная давно испревшим навозом. "-Это моя тележка." – весело произнес профессор, разглядывая предмет так оживленно и возбужденно, как если бы это был фрагмент НЛО тут среди поля. "- Её надо домой." – безапелляционно заявил профессор. " Надо было.. Осенью." – зловеще прошипела Светлана, многозначительно поигрывая факелом. "- Ребятки, пошли за Павликовым." – примирительно вымолвила Зоишна и подобно парому, кренясь и заваливаясь, стала разворачиваться к лесу, над которым едва-едва, робенько и несмело стала заниматься неповторимая в своём юном великолепии зимняя зорька.

... зимняя зорька.
Воодушевлённые попытки Григорьича откопать руками вмёрзшую тележку с сомнительным "садовым золотом" успеха не имели. Под скептически-угрожающие реплики Светланы Романовны профессор оставил эту затею до следующего дня, уже вынашивая в голове не менее дюжины способов вырвать свою самодельную гужицу из ледяных клещей поля. Снисходительно кивая на злобный шопот супруги, профессор воинственно взметнув над головой зловонно полыхающий жупел и двинулся к лесу. В нестройном отблеске пламени возникла уходящая вправо знакомая кривая лыжня. "- Здесь доходяга свернул в сторону." – пояснил Григорьич, указывая запыхавшимся женщинам на след. Света упала в снег и её факел с шипением уткнулся в сугробик. "- Собака! " – прохрипела Светлана, брезгливо отряхивая свои многослойные одежды. Зоишна спокойно устремилась по лыжне, переваливаясь, подобно шхуне на волнах."-Уходим с грибной тропы." – шутливо констатировал профессор и заправил выпраставшийся из-за пояса старый льняной подрясник, найденный им в 1975м году на чердаке разрушенной сельской бани и много лет служивший удобной поддёвкой под дачные пальто. Григорьич оглядел едва розовеющий над лесом небосклон. "-Павлов мог замёрзнуть." Пробравшись через снежную гладь до самой дороги на речку, дачники обнаружили вероятную "стоянку" Михалыча. Снег у обочины был характерно примят а рядом темнела сквозная желтоватая проталинка, уходящая, похоже, до самой земли. "-Это он." – глухо промолвила Зоишна, будто бы именно эта характерная проталинка и наводила на мысли о Павлове. Все единодушно закивали и с явным облегчением зашагали по когда-то расчищенной дороге на речку. Стало светлее. Небо за лесом приобретало совершенно фантастические оттенки! От едва уловимого индиго до ошеломительно красивого голубого! Григорьич даже остановился. "-Да Вы только поглядите на это чудо! " – остановил он угрюмых спутниц, указывая на занимающуюся зарю. Женщины остановились подобно коровам и флегматично уставились на завороженного профессора. В предутреннем мраке лицо ректора университета было с трудом узнаваемым. Оно одновременно могло принадлежать как пожилому полинезийскому воину, так и индийскому усопшему после неудачной кремации. "-Володя, а у нас, что масса времени?" – сдерживая негодование, процедила Светлана, состроив свою самую невозмутимую мину. "-Света, порой время меняет свой бег, предоставив бренным существам миг прозрения." – степенно ответил профессор, не в силах оторвать взор от завораживающей палитры зари. Тем временем небо вдруг обрело чуть багряный оттенок и глаза Григорьича заслезились. Он часто заморгал и шмыгнул носом. Света повысила голос: "- Володя, я сейчас тебя вот этим факелом перетяну по башке, будет тебе и прозрение и бренность! А ну, пошли мой пуховик искать! " Профессор только чуть покачал головой в утеплённой свалявшимся мохером бейсболке с надписью " Minnesota Redskins". Его факел уже притухал и теперь чадил каким-то невыносимым могильно-выварным смрадом. Профессор снова принюхался.. Где-то этот запах уже присутствовал, причём, совсем недавно.. Женщины уже подходили к низинке, когда Зоишна заметила в лесу какой-то слабенький огонёк. Селицкая пригляделась. Огонёк то чуть мелькал, то пропадал в темноте, но где-то в одном месте, метрах в пятидесяти-сорока от дороги.. "-Эй! " – радостно позвала она своих спутников – "-Там в лесу, видите?" Все пригляделись во все пять глаз. Может показаться странным, что количество глаз нечетное. Но это не опечатка, ибо не все знают, что у профессора был только один здоровый человеческий глаз, правый... или левый... Но это не суть важно, так как два года назад Григорьич лежал в известном центре "Ф.", где на сумму, вырученную от продажи своей дизельной VOLVO вставил себе фирменный, лицензионный, патентованный "FalconEye". Этим искусственным оком профессор видел хуже, но зато это была высокая технология, и в разговорах со своим младшим сыном Тошей Григорьич по несколько раз протяжно и вкрадчиво приговаривал : "-Вижу-вижу..." Огонёк мелькнул явственно и профессор насколько мог распахнул свой "FalconEye" "- Так это же Хрюндик!!! " – закричал Григорьич, тыча пальцем в направлении леса и чуть ли не подпрыгивая на месте на своих, обутых в прелые обмотки, ногах. Женщины непонимающе уставились на ликующего старца. "-Кто?" – преспросила Зоишна, брезгливо скривившись. "-Мой Хрюндик! " – живо пояснял профессор, задорно глядя на недоумевающую свояченицу. "Работает!!! " – вылупив глаза, так, что обнажились крепления "FalconEye", заорал профессор и бросился к лесу, не по-стариковски перепрыгивая сугробы. Света глядела вслед удаляющейся фигуре мужа и стискивала искусственные зубы. Зоишна перелезла через обледенелый придорожный бруствер подобно вермахтовской САУ времен второй мировой. "-Светуль? А ты чего?" – весело спросила она сестру и задорно махнула ей рукой. Дрэмп нехотя, медлительно, не скрывая своего презрения к ситуации, тоже перебралась через бруствер. Под пятью осенними куртками с символами московской олимпиады, в разношенных, выкрашивающихся мелким паролоном, дутиках "Перестройка", Светлана Романовна Дрэмп так вспотела, что слипшееся бельё сковало и без того ограниченные движения женщины. Выпариваясь свозь замотанный гигантским синтетическим шарфом ворот, телесный жар мешал дыханию. А накопившееся раздражение и злоба на мужа подогревались неизбывной ненавистью к этому колченогому неуду, из-за которого пришлось всю ночь колупаться в снегу и потеть! "-Ну, что там с Хрюндиками?! " – заголосила Светлана, вновь споткнувшись о полы своего не по-росту, всего в разных заплатах рыбацкого плаща поверх многослойной болонии. Профессор быстро достиг кромки леса и, подобно партизану, ворвался в кустарник... Его радостному взору открылась картина настолько же причудливая, насколько и гармоничная. Среди разрытых сугробов и ломаных веток в какой-то воронке сидел, несомненно, Михалыч и обломком лыжины монотонно раскапывал сыпучий снег. Периодически он светил в грязную яму Хрюндиком и снова принимался за раскопки, сопя и чихая, подобно местным кабанам, проделывающим аналогичные процедуры еженощно. "-Павлов, ты похож на гробозора." – усмехнулся профессор, подбираясь ближе к воронке. Михалыч поднял свою рыбью голову и посветил на Григорьича Хрюндиком. Ослепленный профессор закрылся рукой и спросил : "- Порты нашел?" Павлов отвёл фонарик. " Данакючидетатутвыбали." Профессор принялся осматривать место раскопок. "-А они у тебя на брелоке?" – осведомился Григорьич, щурясь и всматриваясь в снег. "-Может быть в чехле?" – бубнил своё профессор, попинывая снежные комки. "- А ты не пробовал звуковой брелок приобрести?" Подошли женщины. "-Магомеееед! " – раздался привычный окрик Зоишны. "-Американец, хи-хи, ха-ха! " – Зоишна была явно обрадована и шутила как умела: "- Узбеееек! Бе-бе-бек! " Профессор умилно косился на свояченицу, не замечая прозрачной сопли, висящей на своём посиневшем носу. "-Павликов, заяц, хватит трепаться! Хи-хи, ха-ха! " – не унималась Зоишна. Дрэмп устало присела на мёрзлый пень. Хмуро глядя на бормочущего в воронке Павлова, Светлана медленно и зловеще процедила : "- Ты тут надолго, придурок носаты? Мы, что тут при тебе няньки по ночам бегать?" – и после трёхсекундной паузы – " А где мой пуховик, харя?" Все внимательно посмотрели на, похожего на миниатюрного мамонта в западне, Павлова. Пуховика на нём не было... Вернее... При внимательном рассмотрении поверх закутанного в древние обесцвеченные пиджаки тщедушного туловца угадывались жалкие обрывки некогда довольно модного в предперестроечном Ленинграде польского пуховика "ЦыцакСуперСпорт". Света не верила своим глазам. Это жалкий колченогий хорь изорвал её надёжный пуховик, который служил ей тридцать пять лет верой и правдой. "-Вова, пошли домой." – тихо произнесла Светлана с лицом инструктора по колесованию, поднимаясь с пня и направляясь из леса.

... Гладышевского заказника. Часто дыша, Григорьич на махах подбежал к калитке и нетерпеливо суетясь, стал наспех зачем-то привязывать свободный конец верёвки к забору. Потом, обронив одну из рукавиц, поспешил в дом. Поскользнувшись на обледенелых ступеньках террасы, профессор охнул, но тут же распахнул ветхую, когда-то собранную из днища отслужившего дивана, дверь. Пронесясь сквозь кухню, григорьич оказался на залитой утренним солнцем веранде. На запыхавшегося профессора уставились два недовольных женских лица. На широченном финском столе уже были в замысловатом порядке сервированы яства в самых причудливых ёмкостях и блюдах. В руках у Светланы была мятая алюминиевая кастрюля с прикрученным солдатиком вместо утраченной второй ручки. Переведя дух, Григорьич торжественно выпалил : "- Работает! " Женщины не поняли. "Глаз на солнце не слепит! " Зоишна подняла выцветшие брови. Дрэмп, перехватив тряпку, поставила горячую кастрюлю на подставку из металлической расплющенной детской игрушки, первоначальный вид которой уже никогда не определить. "-Вова, садись есть, а то ведь я греть не буду! " – угрожающе произнесла Светлана Романовна и раздраженно швырнула изгвазданную многолетними пищевыми пропитками прихватку куда-то к салатам. Только тут профессор понял, насколько проголодался... От вида мелко нарезанного сельдяйского с лучиано у него потекла слюна. Старик робко приблизился к столу. Оооо... Тут было, чем закусить! Ветчиняускас лежал отёчными ломтиками один на другой, солёные грибакины позапрошлого сезона приняли вид гомогенной осклизлой массы и были щедро приправлены поснаком. Из другой плошки, им же приспособленной пластмассовой декальварированной полуголовы крупной куклы, виднелась густофиолетовая с белесоватыми прожилками майонеза свекольная мазня с чесночарой. А эти "фирменные" светины баклажцы с петрушченко и перцаками! И среди этого ароматного великолепия высились (целых три!!!) запотевших бутылки! Профессор сдался... Он, было, бросился на своё место в дальнем конце стола, где традиционно стоял его академический полукреслок из снесенной аудитории, как тут же Дрэмп преградила мужу дорогу с неистовым шипением : "-А руки, шахтёр!?" Истекая слюной, Володя покорно вернулся к входу в дом, где наскоро ополоснул дрожащие кисти и дважды провёл мокрой ладонью по лицу. Умывальник от мороза перекосило существенно. Собственно, это был импровизированный летний рукомойник, служивший без починок и замены двадцать восьмой год. А восемьюдесятью годами ранее, это был цилиндр примитивного паровозного двигателя, изготовленного где-то на Шведском заводе. Профессор кое-как поправил рукомойник, подпёр его подвернувшейся зубной щеткой и с нескрываемым азартом вернулся на холодную веранду. Надо отметить, что от прямых солнечных лучей на веранде стало не менее + 7. Все чинно расселись по скрипучим стульям. На правах главы семейства Григорьич схватился за первую из бутылок. Важно оттопырив небритый подбородок и нахмурив седенькие бровки, профессор с полминуты разглядывал этикетку, затем весомо кивнув, спросил жену : "- Это аперитив? В смысле, перед закусками?" Зоишна тупо жевала свекольный салат и благодушно глядела на профессора. Света же напротив, весьма в резкой форме ответила: "- Жри, давай, пока не остыло! " Профессор наигранно сморщился "-Свеееета, ну нельзя же быть такой поверхностной. Каждый приём пищи предполагает обязательный ритуал определённых прелюдий, я бы точнее сказал, увертюр. Иначе трапеза превращается в обременительное перемалывание съестных припасов с весьма скудной ферментативной секрецией." Света меланхолично жевала ароматную селёдку и крохотный кусочек белого лука никак не слетал с нижней губы. "-Володя.. шел бы ты на хрен со своей демагогией! Жри, что дают и не комментируй! " Зоишна осоловело переводила взгляд с сестры на Григрьича и подкладывала себе овощей из перевёрнутой крышки от какого-то довоенного бачка. "-Да я же никого не хотел обидеть, Свеееета." – примирительно протягивал профессор, наливая себе в щербатенькую рюмочку непомерно дорогую водку "Kauffman". "- И, потом, каждый волен выбирать себе гастрономические сценарии, соразмерно не только своему желудку, но и не в меньшей степени, интеллекту." Пауза была минуты на три. Прервала молчание Зоишна : "-Володя, а где же Магомед?" Смачно уплетая отварной кэртош с маринованными огурцайцами, профессор сострил : "-Зоишна, нет бога кроме Аллаха и, стало быть, Ваш Магомед – пророк его." Дрэмп отпила коллекционного красного вина из испанского винодельческого района Priorat и медленно вернула плохо отмытый, откровенно неуместный лимонадный фужер на стол. "- Вова... тебе задали вопрос." Григорьич сразу как-то сник и торопливо дожевав свои огурцайцы, сглотнул. "- Дело в том.." – тихо начал он – " Что михалыч, по-моему, того..." "-Вы с ним оба того." – добавила Света, накладывая Зоишне печеночного пэшта с чесночным соусом и померанцами. Григорьич продолжал : "- У меня сложилось такое мнение, Вы можете с ним и не соглашаться, это право каж.... " "- Не тяни кота за хвоста! " – рявкнула супруга, гневно оторвав от куриной тушки огузок. "-Так вот..." – профессор деловито налил себе "Kauffman" – "- Смею предположить, что Михалыч дал курвца." Новая пауза длилась минут 5. Все сотрапезники ели молча и лишь навязчивое урчание профессорского кишечника прерывало тишину. "-Володя, а я не поняла.." – сосредоточенно переспросила Зоишна, отхлёбывая жденький рыбный бульон из стеклянной банки-восьмисотки со следами давней ржавчины по краю. "- Я только лишь констатировал факт своего осознания произошедшего." – пояснил профессор, неловко роняя жирный кусман селёдки себе на штаны. "-Почему он не обедает с нами?" – вновь обратилась к нему Зоишна. "-Вова, не юли, где комсюк?" "-Он на улице." – Григорьич продолжал пережевывать крупный груздь с хрустящим просоленным лучком и душистым хлебом. "- Он в уборной?" – робко переспросила Зоишна, деликатно понизив голос. "-Нет. В туалет пока не попасть, я ручку исправлю..." – виновато ответил профессор, налив себе "Kauffman" и поёживаясь. Света жевала равнодушно, даже несколько флегматично, отрешенно разглядывая немытые старинные фужеры с прилипшими кое-где крошками. Зоишна настороженно спросила : "-Володя, а "дать курвца", это... это... это что-то из области mortum?" Двухминутная пауза. "-В какой-то мере да, но это весьма вариабельно." Поели ещё. Григорьич для пущей смелости подлил себе и так же предложил Зоишне элитной водки, привезенной, кстати, Михалычем. Селицкая отказалась, не сводя настороженных глаз от профессора. "Так, что с ним?" Григорьич решился... "-Он у калитки... Я оставил его там... Пока..." Света театрально повела плечем : "-Что значит, пока?" Профессор потупился."-Пока не определимся... Пока не разберёмся во всём... Нужно понять..." Что ты ходишь всё вокруг да около?! Где этот возмутитель спокойствия?! Из-за него остаток выходных к чертям собачьим! " – негодовала Дрэмп, размахивая поварешкой и то и дело отбрасывая на сидящих брызги рыбного супа. Одна капля попала профессору аккурат в "FalconEye"... "-Света, так не годиться... Это прибор уникальный, и весьма дорогой. Не брызгай супом." Зоишна поднялась из-за стола резче, чем обычно и два фужера звонко грохнулись в салаты. "-Надо позвать Павликова, а то всё остынет." и Зоишна вперевалку, придерживаясь за поручни на стене, которые специально для неё приладил Григорьич, двинулась к выходу.

... двинулась к выходу. Дверь за Зоишной со скрипом закрылась. Григорьич налил себе ещё "Kauffman" и наколол на гнутую вилку блестящий конгломерат солонцов. "-Света, а эти грибы..." – он повертел перед собой то, что было на вилке. "-Не припомню, чтобы прошлым летом были гладыши. А здесь, вот смотри, гладыши и серушки." Светлана Романовна монотонно дожевывала последние кусочки, расчленённой в дачных условиях, сельди. "-А тебе ли не всё равно?" Профессор выпил. "-Света, во всём должна присутствовать логика. Я давно взял себе за правило компилировать наблюдения, анализировать их и, наконец, эксплицировать." Дрэмп смерила мужа презрительным взглядом и подалась вперёд. "-А что же тогда ты рожу свою не моешь перед обедом? Вон, только нос обтёр, теперь как у свиньи, только рыльник белый, а остальная харя, как у шахтёра в забое! " Профессор приосанился в скрипнувшем полукресле. Выпитое придавало старику то неповторимое преимущество перед реальностью, от котрого самооценка прыгала вверх, подобно ртутному столбику, а приятие окружающего мира было a priori лояльным, даже всепрощающим. " Снаружи донёсся отдалённый, но пронзительный крик. "-Крик Дафэна." – артистически комментировал Григорьич, и налив себе из уже наполовину пустой бутылки, прислушался. В тишине веранды казалось, что даже пар от дыхания Дрэмпа слышен. "-Света, а почему вы обед в доме не накрыли?" – как бы невзначай спросил профессор. "-В доме?" – вкрадчиво переспросила супруга – "-А ты его сколько протапливать намерен? Дверью хлопать туда-сюда, выхолодите к чёрту всё тепло! Как потом спать будем?! " Григорьич вздохнул. "Света, но ведь в доме гораздо уютнее принимать пищу, согласись." "-Пищу? Это в лесу шишки белкам пища, а этот обед мы с Зоишной из города пёрли! Корячились, готовили, чтобы этот хромой неуд всё коту под хвост...! Вот, где он сейчас?! " Профессор призадумался на минуту, затем профессиональным лекторским жестом откинул голову назад, скрестил пальцы рук и хорошо поставленным баритоном промолвил: "- Валентин, вероятно там, где подобные мелочи, типа обеда, протопки и прочего теряют свою актуальность изначально. На миг призадумайся, Света, сколько лишнего, наносного в нашем, казалось бы, рационалистическом обиходе. Вот ты упрекнула меня в некоторой особенности умывания. Это же кажется уместным лишь в контексте главенствующего догмата суть иллюзорных представлений." Дрэмп с какой-то инквизиторской искринкой следила за мужем, как-будто выжидала удобного момента, чтобы выдвинуть аргумент, разящий того в самый жизненый центр, пульсирующий где-то в глубине его профессорского организма. На веранду вошла Зоишна. Григорьич замер... "-Зойка, ты пэшт доедать будешь?" – звонко спросила Дрэмп. Селицкая вытаращила глаза – "-Ну позовите же Павликова к обеду. Неловко как-то." Профессор осложнел. "-Зоя, а он разве не у забора?" – робко спросил Григорьич. Селицкая замотала головой. "- Следы ведут к туалету. Володя, сходи за ним. Только.. Как-нибудь деликатно спроси. Как-нибудь в шутливой форме. Чтобы не ставить человека в неловкое положение." Профессор пожал плечами и с явными усилиями приподнялся с полукреслока. Нетвёрдой походкой старик проковылял к двери. "-Стой! " – рявкнула Дрэмп – "- Накинь хоть что-нибудь, холодно." и Светлана Романовна проследовала на малую веранду, где было что-то напоминающее кабинет профессора. Там среди хлама, старого трепья и развалов обуви Дрэмп отыскала подростковый пододеяльник с гигантским изображением каких-то людей. "-На, завернись." Григорьич принял бельину и стал с интересом разглядывать изображение. Растянув пододеяльник на свет, профессор увидел крупную надпись "Tokio Hotel" "-Света, это что-то японское?" "-Да какая тебе, к чёрту, разница?! " – ощетинилась супруга. Профессор еще с минуту разглядывал молодые лица на пододеяльнике. "-Света, но ведь они не японцы." "-Да ты достал, Володя!!! " Григорьич перекинул пододеяльник через плечо и покачивая головой, вышел из помещения, приговаривая : "- Как же обременительно находиться в обществе поверхностных людей". А солнце снаружи буйствовало. На небе ни облачка. Штиль был такой, что если бы оставленная кем-либо сигарета свободно тлела, то дымок серой ниточкой поднимался бы строго вертикально метров на пять-семь, прежде чем растаять в этой ослепительной зимней тишине на фоне вековых финских елей, хранящих чухонские легенды и грозди отливающих медью прошлогодних шишек. Григорьич любил Тэль всем своим организмом. Это не зависело ни от сезона, ни от погодных условий. Тэль обладал своей особой, ни на что не похожей аурой. Это было место восхитительное, животворное, почти магическое. Сюда всегда стремились оба профессорских сына, непременно таща с собой целую ораву приятелей и подружек. Сколько же здесь всего произошло..! Григорьич, покачиваясь и блаженно улыбаясь, стоял на трескучем морозе, но абсолютно не мёрз. Да.. Тэль вечен... И пусть совсем скоро этот финский хутор будут окружать безвкусные пёстрые садоводства, сетка рабица, профлист и щебень дорожек, навсегда уйдут в прошлое дивные туманы и нетронутые снега, нехоженые чащи лесов с грибными тропами, останется история Тэля.. В памяти старожилов, в любительских фотографиях, в рисунках и стихах творческих дачников. Профессор, увязая в снегу, подошел к туалету. Тихо.. На минуту Григорьич здадумался, как позвать, окликнуть Михалыча? Зоишна придавала такое значение этому.. Интересно, какие у них отношения все эти годы? Ведь они оба по-своему ущербны. Селицкая просила никак не смутить Павлова, пригласив того к обеду. Григорьич выпрямился, и глядя на закрытую дверь в туалет, громко спросил ; "-Боденшатц, Вы на гнезде?"

Роман Деркаченко
... Боденшатц, Вы на гнезде?" Ответа не последовало и, усмехневшись, профессор огляделся. В полутора шагах на белоснежной поверхности лежала ровненькая, поблёскивающая смоляным бочком еловая шишка. Григорьич, провалившись в нехоженый снег, подобрался к нужному предмету и взял его пальцами. В безветренной чистоте воздуха улавливался тот чудесный еловый аромат, от которого на душе всё благоговело. Тут тишину зинего дня прорезал женский крик где-то в районе террасы. "-Крик Дафэна." – хмельно бормотнул Григорьич, повернулся к туалету и прицельно метнул шишку в тот пролом от ручки, который так и зиял на солнце чёрной дырой. Попал! Внутри туалета стук шишки затих и Григорьич вяло подошел к порожку. С видом завзятого вуайора профессор, пригнувшись и затаив дыхание, приблизил лицо к дыре. Но наше повествование было бы неполным и куцым, если бы мы не вернулись к тому месту, где почти два часа назад профессор лихорадочно привязал лежащего Михалыча к забору. Павлов не помнил того блаженного момента, когда сон обуял его на краю воронки, лежащего навзничь рядом с Григорьичем. Павлов не помнил, как скользил по снежному полю, увлекаемый, подобно собачьей упряжке за полярным кругом. Сладкое забытьё после бессонной ночи объяло расслабленные члены главбуха и лишь баюкало пожилого мужичка в своих сказочных альковах. Павлову снилась Змеинка. Это была, простирающаяся вдоль Гладышевского озера и извивающаяся, подобно змее, гряда, получившая название "Змеиной горы". У подножия Змеинки Павлов неизменно запасался моховиками и подберезовиками. Валентин спал. Полуденное солнце, умноженное многократным отражением от снега, так нагревало все тёмные предметы, что даже рубероид на крыше погреба начинал понемногу парить. Многослойная одёжа лежащего у забора старичка не стала исключением. Михалыч блаженно повернулся на бок и пожевал во сне дряблыми, в засохших остатках селёдочного масла, губами. Лишь обмёрзлая верёвка мешала спящему полностью почувствовать то состояние безмятежного удобства, которое бывает, пожалуй, только в детстве. Во сне Павлов улыбался. Ему чудилось, что он снова в Италии в окружении своих коллег-финансистов с забавными золотыми звёздочками на таких же золотых цепочках, так трогательно путающихся в седеющей растительности на груди... Эти шутки! ... Эти специфические обертона! О, Чезенатико! Дивный городок! Верёвка больно передавила ухо. Павлов проснулся. Глаза тотчас сплюснулись и брызнули слезами. Ну и солце! – восторженно подумал Павлов, передёргивая отлежалыми плечами. К своему немалому изумлению Михалыч обнаружил на своей шее петлю... Подобные суицидальные мысли ещё никогда не посещали Павлова. Даже в моменты крайней экзальтации. Михалыч привстал, оторвав ветхую полу от розового женского пальто, поддетого под остатки светиного пуховика. Шею саднило. Михалыч снял с забора узел веревки и отбросив её за спину, двинулся обратно в лес по той, уже изрядно утоптанной грибной тропе. То-то Григорьич будет рад, увидев принесённые мороженные грибы-баранники! – с азартом рассуждал Павлов на ходу. Войдя в уже знакомый подлесок, Михалыч в солнечном свете сразу увидел тот пень, на котором цементным обледенелым шмотком висели его спортивные штаны с разными трикотажными латками и грубой штопкой. С ликованием старателя Павлов вытащил из окаменевших карманов и кошелёк и брякающую связку ключей от квартиры на Звёздной. Теперь можно и за грибами! Стянув докучливые ошмётки светиного пуховика, Валентин Михалыч принялся мастерить из него котомку. Собрав вокруг ямы несколько ледяных баранников, он положил их в ту котомку и любовно оглядел. Красота! Отважно спустившись в воронку, Павлов откопал еще с дюжину грибов и покидал трофеи на утоптанный снег рядом с котомкой. Выкарабкавшись наверх, Павлов отдышался, глядя на лес вокруг. Ветви недвижимых елей были словно в гигантских потёках белого крема. Свисая, ветви образовывали причудливые формы, напоминающие то-ли диковинных существ, то-ли неземной ландшафт какой-то вулканической природы. "Где же сейчас Зоишна с семейкой?" – подумал Павлов – "Обыскались меня, паникуют, места себе не находят. Все факелы до тла пожгли." – думал Павлов, складывая мороженые грибы в узелок. "-А я им грибков средь зимы! То-то радости людям! Обнимут, расцелуют меня. Накормят до отвала. Хвалить будут кто во что горазд." Михалыч укомплектовал свою поклажу и обвязав свободным концом верёвки с шеи, удобно взвалил на спину. Эх, хорошо! Павлов двинулся в обратный путь. Глаза никак не могли привыкнуть к ослепительному сиянию снега и Михалыч, обливаясь слезами и щурясь, едва видел направление. Хутор был как на ладони на фоне янтарного сосняка полянки за домом и вековых крон финских елей. Михалыч с довольным кряканьем и неловкими поворотами миновал калитку и подошел к дому. Шумно поднявшись на невысокое скользкое крыльцо, он открыл пропеллерообразную дверь и нечаянно пустил ветры. Смущенно войдя на террасу, Михалыч своей поклажей окончательно сбросил рукомойник, который с грохотом развалился на четыре части. Наивно отворив дверь в кухню, Павлов увидел Светлану Романовну, моющую посуду в запаянном гигантском промышленном плафоне, перевёрнутом в виде таза, установленном на мизерной электроплитке "Мишутка". Дрэмп не мигая смотрела на Павлова. На её лице в доли секунды промелькнули все маски коварства, затем по женскому лику прошла волна негодования, сменившаяся хищным радушием. Михалыч простовато сгрузил свою ношу на пол. Верёвка, соединяющая котомку с шеей натянулась. Света смотрела ровно, немигающим взором. "-Ты что, топиться надумал?" Михалыч забормотал : "- Эдогибочкиорошиекаказкобедубудутявесубылкючинашёл! " Дрэмп глядела недобро.. "-Из этого твоего логопедического ребуса я поняла только одно. Ты неудобный человек." Света вытирала руки куском детской фланелевой рубашки в самосвальчиках. Павлов, как ни в чём не бывало, продолжал: "-Ясфалнасегуузабоауталошеньзаночмонопокушать" Дрэмп зловеще сощурила свои варшаво-винницко-ленинградские глаза и молвила : "-Всё же остыло.. Опять греть для тебя?" Михалыч с видом октябрёнка пожал плечами. А Дрэмп продолжала: "-Для начала сними свои кошмарные вериги и отмой свою заскорузлую харю! Переоденься к столу и причешись как человек. Что ты как бомж тут околачиваешься! Мы все не спали тут из-за тебя! В пятницу приехали, а сейчас, между прочим, суббота! Суббота, неуд! Марш мыться! Уже полдник скоро а у тебя конь не валялся! Павлов побежал к умывальнику, дёнув за собой куль с грибами. "-Да стой же ты, полоумец! Удушишь себя, а нам отвечать! " Дрэмп попыталась схватить Павлова за верёвку, но тот успел скрыться за дверью. Михалыч улыбался каким-то своим мыслям, развязывая мёрзлые узлы. Верёвка не поддавалась и он отрезал её подвернувшимся грибным ножиком с ручкой из детской игрушки-львёнка. Рукомойник безнадёжно пострадал и Павлов вышел на улицу в снег. Утеревшись колким снежком и отряхнув руки об одежду, Павлов вернулся в дом и тут же попал в жаркие объятия Зоишны. "-Паликов!!! Ну, прохвост! Павликов! Ну, бродяга! " – заливисто ликовала Селицкая, тиская Михалыча и колыхая его сухопарую фигурку в розовом драном женском пальтишке. "-Ну пойдём же перекусим! Расскажешь, где куролесил! Ну, Павликов! Ну суконец! " Зоишна увлекла Михалыча на веранду, где на заставленном грязной посудой столе ещё угадывалась некоторая снедь. "-Ну садись же, сучок пархатый, Рассказывай." Михалыч поёживаясь присел на холоднющий стул времён Кирова. "Давай-давай, ешь, ошквалок носатый, да рассказывай, где ночью шарился, потный хрюк." Света принесла подсохшие салаты и щербатую тарелку со сваленными в одну кучу закусками. А Зоишна не унималась : "-Говори-говори, проходимец, как ты исчез?" Павлов пожимал плечами и принюхивался к загадочной овощной массе в одной из железных кружек. "-Якючиискатьпоолизабудися" – прошамкал старик. Зоишна пришла в неописуемый восторг. Она хлопнула Михалыча ладонью по голове и воскликнула : "-Ну, Павликов! Ну, сучья дурь! А дальше?" – Зойка, да положи же ему еды, он сдохнет от голода." Селицкая ликовала. "-Ну, Павликов! Ну, сучья хворь! " В дверях появился окосевший помятый профессор. На его голове теперь был заскорузлый лепёшкообразный предмет, когда-то бывший чешским беретом. Профессор окаменел у двери.. Зоишна обернулась к Григорьичу и задорно крикнула: "-Вот, Павлов! Вот, сучий пень! " Профессор недоверчиво, можно даже сказать робко пробирался к своему месту за толом, то и дело поглядывая на улыбающегося Михалыча. Верёвка по-прежнему украшала шею Валентина, напоминая профессору недавние события.

Роман Деркаченко
Продолжение повести "Грибною тропой"... произошло вот, что. Дрэмп с настороженным лицом, с мятым серым кастрюльцом вышла на кухню, задевая неловко все полочки и шкафчики. Толкнув плечом дверь на террасу, женщина тут же поскользнулась на чем-то и яростно вскрикнув руки, шумно брякнулась на гору старой обуви. Кастрюля с рыбной жижицей со звоном отлетела в потолок и упав за скамейку, затихла, подобно спрятавшейся кошке. Дрэмп негодующе уставилась на какой-то вонючий куль посреди террасы. Узловатый ком источал какую-то непомойную вонь. Света приблизилась к кулю на четвереньках. Лицо Дрэмпа в смятении приняло цвет лезвия гильотины. Мой польский пуховик.. Что он с ним сделал.. Он уже труп.. Этот хромой прыщ.. Эта жалкая грибная гнида.. Света даже не стала развязывать смрадный куль а лишь отодвинула его к обувной полочке. Встав и отряхнувшись, обтерев мокрые руки о пиратские шаровары со следами, вероятно пуль и ятаганов, Света вернулась на веранду. "- И ты, Михалыч, абсолютно не умеешь рыгать." – увлеченно говорил профессор. "- Ты, когда чувствуешь, что очередная порция воздуха подходит из пространства Траубэ, ты сперва попридержи её. Придумай какое-нибудь слово или словосочетание, имеющее хороший гласный звук. Сосредоточься, и произнеси протяжно и раскатисто это слово со всей порцией зычного рыжка. Это и оригинально и с долей юмора и всегда импровизация. Михалыч тупо кивал и вяло переминал тонкими челюстями кусок неподатливого голубца. Дрэмп немигающим взглядом Медузы Горгоны воззрилась на Павлова. "-Ты что с моим польским пуховиком сделал, подхворок?" "-Уоооорррлд." – пророкотал Павлов на всю веранду. Профессор возликовал : "-Работает!!! " Зоишна недоумённо вытаращилась на Павлова и стала похожа на страницу атласа по базедовой болезни."-Ну, Павликов! Ну, сучий хлыст! " Дрэмп уселась за стол. С той неторопливой сдержанной ненавистью она положила себе на тарелку подсохшей скумбриёшки и добавила комковатой кабачковой икры. "-Света.. А что у нас к закуске уже ничего нет?" – тактично спросил профессор супругу. Дрэмп подчеркнуто-медленно пережевывала пряную рыбу, как если бы это делал искушенный каннибал в тритысячидвухсотый раз. "-Не видишь, я ем.." Григорьич нагнулся к Михалычу и вылил остатки виски ему в рюмочку с перетянутой скотчем ножкой. "-Тони Блллэээрррр" – с чувством выдал Павлов, явно удовлетворенный звуком. Григорьич затрясся в восторженных конвульсиях. А пораженная Зоишна стала рассеянно и бессмысленно перекладывать с тарелки на тарелку кривые пельмешанцы. "-Ну, Павлов! Ну, сучий штырь! " "-Так, Света, ты нам принесёшь?" – профессор нетерпеливо вытянулся и стал похож на диатезного страусёнка. Дрэмп с явной неохотой достала из замусоленного серванта, регулярно пополняемого Михалычем напитками со всего Земного шара, две новые заморские бутылки с хитроумными этикетками и с грохотом водрузила их на стол. "-Жри, паскуда." Григорьич с таким гипертрофированным интересом принялся изучать напитки, что казалось, вообще впервые видел подобный продукт. Другое дело, Михалыч. Он всегда так бесстрастно глядел на спиртное, что если бы на стол вместо выпивки поставили бы кегли из боулинга, он бы и не заметил. Павлов был пассивен во всём. Исключение составляли, наверное, только грибы. Наливали – пил. Сам себе Михалыч не наливал. Имел он один опорно-двигательный дефект правой руки. Растопыренные в разные стороны пальцы. Большой, указательный и средний торчали, подобно рогатине. Даже во время рукопожатия Павлов подавал левую руку. Зоишна с заинтересованностью школьника следила за действиями Григорьича с бутылками. "-Зоишна, я обязательно тоже дам Вам попробовать." – с уверяющей интонацией кивнул профессор, подслеповато вчитываясь в ярлычки на горлышке, будто это как-то повлияет на принятие решения об употреблении. "-Дж.. Дж.. Джоооойнт." – нутряно издал Павлов, сосредоточенно сгорбившись. Зоишна вздрогнула и замотала головой : "Ну, Павлов! Ну, сучий куст! " Профессор с видом авторитетного эксперта по импорту, разлил в разнокалиберные хромые рюмки крепкий алкоголь. Дрэмп аппетитно наколола на вилку неопределенный фрагмент какого-то яства. Зоишна черпала стёртой с одного края ложкой салатную жижу. "-Володя, а произнеси тост." – сказала она призывно. Профессор приосанился, поправил превращенный в жилетку пиджак под колючим, дырявым свитером и встал. " Я хочу сегодня в присутствии почти всего нашего семейного клана, за исключением, разве что, двух моих сыновей, таких разных, таких непохожих.." – он задумался – "Каждый из нас стал таким же членом нашей семьи настолько, насколько вообще это всё..." – снова задумался – " Мы здесь в Тэле породнились настолько, что многие вещи интуитивно чувствуем и понимаем одинаково." – И в паузе : "- Ин.. Гот.. Ин гот уи трраааст." Все дружно захохотали, глядя на сияющего детским восторгом Павлова с лицом до того коричневым и немытым, что он казался киргизом. А профессор продолжал: "И ты, Михалыч, такой непохожий, где-то даже неудобный в обращении, своеобразный, противоречивый, извини за такой термин, убогий, курьёзный, комичный.. " "-Володя, хватит." – прервала его Дрэмп, настороженно озираясь. " Да, ты так здорово, и Вы все так здорово вписались в нашу семью! Родственников, когда много, вообще, говорят, это счастливая жизнь." "Господи! Неужели ты это понимаешь?! " – всплеснула руками Дрэмп, опрокинув Михалычу на штаны бокал с напитком. Павлов суетливо заёрзал, уронив ещё и тарелку. "-Да, не возитесь, Вы, дайте дослушать! " – подала голос Зоишна, окосевшая от виски. На веранде стало заметно теплее. Кто-то вновь пустил ветры и вкупе со спиртными парами создавалось впечатление аэрозоля. "-Для всех нас дача в Бойково – есть некая своеобразная Мекка, своего рода центр паломничества и священного поклонения. Или я не прав? Вы меня поправьте, если я ошибаюсь." Дрэмп скорчила гримасу и тут же стала похожа на угрюмую бабушку-торговку с рынка Шук-Пишпишим в старом Яффэ. А профессор елейно склонился перед Павловым и, слащаво заглядывая ему в глаза, произнёс : "- Михалыч, как тебе тут привольно-то, да?" Павлов собрался.. "-Майн Кккааампффф." Рюмки зазвенели и Зоишна вскричала " Ну, Павлов! Ну, сучий скот! " Михалыч только кивал и постоянно проливал на стол, то, что оставалось в рюмке. Дрэмп следила за каждым его жестом и движением. Зоишна поедала оставшиеся в дырявых мисаках салаты. Профессор вяло таращился на бутылки, словно намеревался пройти между ними, и не знал как.

Роман Деркаченко
Продолжение повести "Грибною тропой"... и не знал как. "-Слушай, Михалыч..." – произнёс профессор задумчиво – "- А мы же с тобой так за грибами-то и не сходили.." Павлов вскинул голову и воспрял. Профессор степенно разлил последнюю порцию оставшегося спиртного в видимые рюмки и продолжил почти заговорщически. "- Пока женщины тут будут прибираться, мы в лес сходим. Ты не против? Как тебе идея?" И будет у нас грибное к завтрашнему обеду перед отъездом." Михалыч стал неловко указывать более или менее прямой рукой в направлении террасы, где он оставил свою многострадальную котомку. "-Гигоиштакгибытояуэпинёф." "-Что-то ты говоришь?" – переспросил профессор с выражением уставшего воспитателя. "-Гибытамнатеасегде... Уо.. Уоообувь." Профессор радостно закивал -"-Понял-понял, Михалыч! Ты стал лучше говорить." Прощально окинув стол взглядом, профессор стал медленно подниматься. Полукреслок заскрипел натужно и с неистовым треском развалился на куски, увлекая Григорьича под стол. "-Гигоооиш! " – пророкотал Павлов, тщетно протягивая свои рагульки к завалившемуся "родственнику". Тот же возился на полу среди обломков своего многострадального трона и лишь тихо приговаривал : "- Надо теперь только на клею, только на клею." Дрэмп звонко захохотала и унесла со стола стопку тарелок с подсыхающей пищей. Павлов поднялся и приблизился к профессору. Григорьич выкарабкался из-под стола и жизнерадостно озирался. Зоишна, тараща глаза, сочувственно покачивала головой. Профессор назидательно изрёк: "- Каждое наше падение, следует рассматривать сугубо философски, отметая всё личное, преходящее, эгоистическое. В падении есть некая аллегория наших ошибок, даже где-то грехов и пороков. Задачей упавшего или оступившегося является прежде всего глубочайший анализ своего недавнего прошлого, событий и поступков." Зоишна восторженно закачала головой – "Ну, Володя! Ну... молодец! " Павлов ликующе замычал. Дружно направились к выходу. Оттеснив ворчащую на кухне Светлану Романовну, процессия оказалась на террасе. "- Ну и где же твои гузнофунгоиды?" – весело спросил профессор оглядывая невыразимый кавардак террасы. Павлов суетливо отыскал вонючий узелок со своими зимними трофеями. Развязать смёрзшиеся узлы он, ясное дело, не мог и протягивал смердящий тючок Зоишне. Та принялась тут же ковыряться с узлами. "- Ээээ, нет." – произнёс Григорьич задумчиво – "-Тут надо разогревать.." Павлов вопросительно уставился на профессора с выражением тракториста, которому председатель приказал форсировать реку. Профессор говорил, скорее, сам с собой, нежели рассчитывал на благодарную аудиторию. "- Я схожу в сарай, там у меня паяльная лампа. Это идеальное решение данного воп.. воп... Вопррроооса."- Володя, ты же никогда... Это же первый раз за всё... Ты же всегда... " – недоумённо бормотала Зоишна и нерешительно разводила руками. Профессор стушевался. "- Многое в нашей жизни происходит спонтанно, порой неожиданно даже для самого индивида. Иной раз сам диву даёшься, насколько экстремально и парадоксально то или иное действие. Впору задаться вопросом, а мы ли всевластные руководители своего существа? В самом ли деле мы ведомы мозговой деятельностью и опытом? Наши убеждения, наши навыки, наши привычки... Что этот жалкий арсенал иллюзий, по сравнению с высшим разумом? С глобальной материей? Со Вселенной, в конце концов? Что мы называем высшей нервной деятельностью? Эту презренную способность человека мыслить эгоистически? Эту гнусную способность к гордыне? Эти смехотворные, суть замороженные, подобно этим грибам, либидоподобные амбиции? Это Вы называете "Высшей нервной деятельностью"? Это?! " Профессор подставил под себя маленькую скамеечку и поднялся на неё. "- Наши убогие поползновения на поприще освоения среды обитания, не более, чем притязания ребёнка на полноправное владение территорией песочницы. Какой абсурд! Человек – хозяин природы! Бред! Наша же собственная природа над нами потешается, иной раз попросту глумится, а мы бахвалимся самозабвенно и рады-радёшеньки. Мы живём в чрезвычайно жестокой, полностью контролируемой и давным-давно запрограммированной системе... Вот запомните, что я сейчас произнесу: В жидкой электролитическо-гипернанотаймированной системе с полииндиморфными колониями автономных псевдобиороботов. И не надо жеманно ухмыляться, памятуя о несметных горах беллетристической шелухи, выдаваемой нагора нашими же доморощенными провидцами! Единая, глобальная, незыблемая, необъятная по самой абсурдности понятия "объять", материя. Non materia quo. Зоишна, Вы знаете, что это значит?" Женщина стояла как вкопанная и даже зияющая дыра на её засаленном, перешитом плаще, казалось, внимала этому импровизированному выступлению. "Non materia quo – торжественно повторил Григорьич, воздевая указательный палец куда-то в район, обшитого кусками ДВП потолка. "Не смотря ни на что." Не смотря ни на что, Михалыч. Не смотря на твою рыбью башку, не смотря на зоишнины истоптанные чамы, не смотря на нашу убогую жизнь среди прочего дерьма, которое нам любезно предлагают погрязшие в патологическом пресыщении бюрократы и диктаторы всех мастей. Не смотря на наши неизлечимые по определению хронические болезни, не смотря на кажущееся изобилие товаров лёгкой промышленности, которые призваны отнюдь не облегчить жизнь человека, а намеренно её отяготить, путём вовлечения населения в постоянную гонку потребления, в манию подражания, в жажду доминирования и психопатологического соперничества. Не смотря на принятие в качестве нормы массовые убийства себе подобных, не смотря на регулярные, фактически, самовольные указы и законы, прессующие целые народы. Не смотря на двойные, тройные, четверные стандарты, которые для определённой категории людей вообще теряют актуальность, ввиду их немыслимого расслоения общества. И, наконец, не смотря на то, что при этом в каждом из нас до самого последнего мига сохраняется та неугасимая надежда на счастье в его божественной простоте и незамысловатости. Надежда на тот вороватый проблеск радости, тот запретный миг душевного тепла и любви к жизни." В этот момент в окошко заглянуло маленькое зимнее солнышко. Оно уже обошло дом и теперь глядело весело со стороны поля, неминуемо склоняясь к леску. Его весёлые золотистые лучики забавно играли на пёстрых мудрёных одеждах дачников и их немытых, смешных физиономиях. У каждого из них в этот момент стало так тепло на душе, так отрадно и спокойно, что на глазах невольно выступили слёзы. Люди и не думали их вытирать, так как находились в особом благоговейном состоянии, близком к гармонии.

Ну, первый, скажем так, более "выстраданный" гений. Я читал о нём не одну книгу и с уверенностью скажу – трудолюбивый, отважный и прожил жизнь долгую. Условия были не ах, но и в клинике-приюте в пожилом возрасте был организатором драмкружка. А любимое моё произведение уважаемого мэтра, отнюдь, не "Ф. в Б." и не "100 дней С.", а великолепный двухтомник "Алина и Валькур". Мазох не может с ним тягаться. Еще раз признаюсь в любви, Ромаш:)))

:)))! Хорошо!

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести.... сказочный склеп уборной. Ещё один зимний день в Бойково догорал вечерним солнышком и в мягкой тишине этой карельской идиллии слышались только отдаленные крики ворон да уютный хруст снега под ногами смешно передвигающегося Григорьича. Профессор проверял посты.. Это занятие представляло из себя ежедневный обход всего периметра участка с проверкой электрических блочков-рубильничков на заборных столбах. Блочки были абсолютно не связаны между собой, но являлись звеньями, задуманной профессором сложной системы сигнализации, на случай несанкционированного вторжения крупного зверя или злоумышленника. Проводов между блочками не было, напряжение не подведено, но эти блочки профессор любовно называл "постами" и постоянно проверял, щелкая туда-сюда и наслаждаясь характерным звуком подпружиненного пластика. Вот и сейчас на морозце среди снежного великолепия, облаченный в экзотическое одеяние с номером, профессор со сладострастным лицом завороженно щелкал рубильничком. Щелчки эхом отдавались от ближней опушки леса и в зимнем воздухе этот звук оригинальным камертоном ласкал слух. Григорьич был чист пред космосом. В своих помыслах этот пожилой изобретатель был даже наивен, испытывая какой-то детский восторг от применения своих знаний. "-Эй, "Кулебякин"! Не замёрзни там у своих столбиков! " – окликнула его Дрэмп, выглядывая из-за угла веранды. Профессор двинулся по глубокому снегу вдоль забора к следующему блочку, с трудом преодолевая сопротивление сугробов. А тем временем на веранде уже шла подготовка к церемонии ужина. Ужин в Тэле – особый, самобытный и весьма примечательный ритуал. Весь фокус состоит в том, как искусно и необычно скомпоновать оставшиеся от обеда продукты и недоеденные блюда, чтобы создалось полное впечатление новизны. Зоишна в этом была непревзойденным мастер-шефом. Даже подбор посуды и приборов был необычен. Жаль, что никто из едоков этого не замечал и Зоишна была вынужденна постоянно и ревниво указывать на очередное новшество или находку. Все непременно кивали головами, хвалили, но ни черта не отмечали про себя и каждый раз всё повторялось снова. Вот и в этот раз Зоишна импровизировала на холодной кухне, позвякивая старинными тарелками и прочей столовой утварью рядом с кривенькой, малюсенькой электроплиткой и скрежечущей, монструозной газовой плитой, добытой Григорьичем путями непересказуемыми. Мороз снаружи крепчал. Это чувствовалось даже по застилающему окна обильному инею, сказочными узорами покрывающему внутреннюю поверхность стекла. "Надо подтопить.." – подумала Зоишна, сосредоточенно выкладывая на широком фруктовом блюде рыбные кусочки, перемежая их клочками вяленькой зелени и давленными маслинами с сыром. А во дворе два забавных старичка вели неспешный и праздный разговор. "- Михалыч, а я заметил ты вне трапезы не рыгаешь.. " Павлов промычал что-то в ответ и полез за сигаретами по полы многочисленных попонок. Григорич не курил. Лишь крайне редко в моменты наивысшего духовного экстаза он мог позволить себе подымить в обстановке благораспологающей и максимально дружеской. "- Угостишь штучкой?" – тихо спросил профессор. Павлов охотно закивал и тут же рассыпал на снег всю найденную пачку. Старики кинулись суетливо подбирать мятые сигаретки, смущенно бубня что-то себе под нос. "- Шпишекнет." – сетовал Павлов, торопливо хлопая себя по карманам. "-Да и хрен с ними. Давай так постоим. Смотри, какая благодать кругом! " – восторженно развёл руками Григорьич. Над ними высились двадцатиметровые ели с целыми сугробами на свисающих лапах. Еловые макушки были увешаны плотными гирляндами, сверкающих янтарем или гутомалиновых, шышек. Небосвод был цвета безбрежного голубого океана с зеленоватым оттенком, без единого облачка. В лесу раздалась дробь дятла и эхо затихло где-то в чаще. "-Михалыч, а ведь, насколько я знаю, твои родители оленеводы?" – Павлов изумленно вытаращился на профессора. "-Как-то разглядывал твой семейный альбом с фотографиями, там фото твоего отца до войны. По теории Чезаре Ломброзо, он не славянин." Павлов пытался что-то ответить, но профессор продолжал: "-У тебя весьма сложный генотип, Михалыч, что в свою очередь, и определяет твои некоторые особенности и в строении и в натуре. Так, северные народы присутствуют, или же это моё субъективное мнение?" Павлов открыл было рот, но не успел вставить ни слова. "- Твою мать зовут Алитрапина Веспасиановна Перегорст? Это редкие инициалы, должен заметить. А вот имени папы... Имя папы?" Михалыч выпалил : "-Миша." "-Просто, Миша... А ты Грельского знаешь? Тот тоже, просто, Миша. Но это две большие разницы." Понемногу старички стали замерзать. Поёживаясь и переступая в глубоком снегу они похлопывали себя по бокам и позёвывали на морозце. "- А не пойти ли нам за стол?" – весело предложил профессор, глядя на Павлова озорно. "- И, знаешь, есть у меня одна мыслишка на сегодня... Приготовить-таки твои грибы. Мы их без изыска, просто в кастрюльке отварим. Там у меня в библиотечке есть многое по грибам. Прочтем, уясним и отварим. Ты за?" Павлов открыл рот, но Григорьич ответил за него "- Вот и отлично! А сейчас пойдём-ка, как ты говорил, "предадимся ереси." "-Эфотыговоил." – произнёс Павлов торопливо. "- Это неважно, Михалыч, природа ереси во многом полиморфна и, ко всему прочему, мы – есть её естественные адепты. Вот ты, адепт ереси? Глядя на тебя, Павлов, порой усомняешься не только в Дарвинизме, но и в теории видов вцелом. Посуди сам – потомок оленеводов, да ещё с таким изящным "климовским" наследием! Веспасиана Алитрапиновна! " "-Набоот." – поправил Михалыч. "-Вот-вот." – подтвердил свои слова Григорьич, уже подходя к крыльцу.

Роман Деркаченко ответил Роману
"Грибною тропой"... уже подходя к крыльцу. Михалыч семенил сзади, оставляя на снегу отпечатки, напоминающие след волочения крупной дичи. Его истрепанная одежонка окончательно разорвалась и теперь с легким треском самопроизвольно отторгалась, задевая за очередное препятствие. Профессор величаво, даже царственно взошел на крыльцо. Входная дверь несколько изменила свои изгибы и форму, судя по всему отреагировав на изменение атмосферного давления. Открылась легко, без привычного скрипа. Старички вошли на террасу, отряхивая снег. Принюхавшись, профессор отметил целую гамму новых запахов, витающих в промёрзшем помещении. Сложный букет кисловатых нот, однозначно говорили о приготовлениях к ужину. Тут ароматы были многогранные, от рыбно-консервных до густо-салатных, пряных. "- Ганфштенгль, Вы голодны?" – обернувшись к Павлову, театрально произнёс Григорьич. Павлов задёргал своей подвижной головкой, как страус, выискивая пищу. Церемонно постучав в верандную дверь, профессор чуть склонился : " – Гогенцоллерны, Всё готово? Или нам вновь брести бесцельно грибною тропой в поисках призрачной корзины?" Из-за двери тотчас высунулась хорьковатая мордочка Дрэмпа в неизменном шарфовом тюрбане и прошипела : "- Позовём, когда надо! " – и дверь захлопнулась. Григорьич обернулся к Михалычу : " – Ах, эти "рёбра", какие же они предсказуемые... А не проследовать ли нам в библиотеку и не отыскать ли руководство по приготовлению баранников в зимних условиях?" Павлов обреченно поплёлся за профессором в маленькую комнатку с тем самым усечённым диваном и секретером. Комнатка освещалась единственной лампочкой на стене, которую нужно было непременно выкручивать, если требовалось разложить секретер. После опускания столешницы, лампочка снова вкручивалась и освещала открывшийся вид на книги. Профессор по-хозяйски уселся за стол и подслеповато уставился на корешки многочисленных томов. Павлов неловко плюхнулся сзади на монументальное диванное сооружение. "-Таааак... " – протянул Григорьич – "- История бурских войн.", "Приключения во тьме." Павлов, а у тебя на Звёздной библиотека есть?" Сзади раздалось невнятное бормотание и кряхтение. "- Ясно – ясно.. " Алеви Ашлаг. Комментарии к Торе", это из астрономии что-то? Павлов, ты силён в астрономии?" Михалыч изо всех сил изображая заинтересованность, корчился на диване в изысканных позах собеседника. " Тааак, руководство по глубоководному минированию, справочник ветеринара-акушера, описание страстей Святого Антония.., про моего младшего, что-ли? Вот! Грибы Ленинградской области и их заготовка! Тут с дарственной надписью, Михалыч. " Валентину Михайловичу Павлову от коллектива бухгалтеров объединения "Электоро... Опять Тора? Электоро.. – неразборчиво. Электросилы, а-а-а! На 23 февраля. И подписи тут : Леонид Идензон, Григорий Фейгинский, Борис Кауфман. Кауфман...? Что-то знакомое... Профессор обернулся к Павлову. Тот мирно и безмятежно похрапывал на кучах тряпья и каких-то пустых пакетов. Лицо спящего старика было настолько чумазым, что в неярком свете напоминало обычный дачный сандаль. Профессор присмотрелся. " А ведь ему и восьмидесяти нет." – подумалось Григорьичу. "Я-то на два года младше и каждое утро бегаю в парке, водой обливаюсь." – уверен, буду долгожителем, ведь, без дурных привычек. " Послышался призывный клич Зоишны : " – Бродяги-дворняги! К столу! Бродяги-коряги! Ужин готов! " Профессор снисходительно усмехнулся этому незатейливому экспромту и тихонько поднялся. Стараясь не потревожить Павлова, он вышел из комнаты, бесшумно притворив дверь. На веранде же было традиционно холодно и весело. Стол был плотно уставлен вечерним ремиксом. Григорьич азартно потёр ладонями и удивленно посмотрел на табуретку вместо своего полукреслка. "-Света, а...?" "- Что смотришь, как баран на новые ворота? Садись, и не ереси! " "- Но я... Традиции... Я так не могу." "- Что же теперь, мастерить новый трон на час уйдёшь?! А ужин?! И, кстати, где это хмырь?" "- Тише, он прилёг." "-Что он? Прилёг? Перед ужином? Да я ему-собаке так сейчас прилягу!!! Зойка, я твоего Павлова сейчас четвертую! Мы весь вечер мухохались с этим ужином, а он, видите-ли прилёг! Я бы тоже прилегла! Да вот посуду мыла после обеда! " Профессор примирительно молвил: " – Дорогие женщины, пусть этот славный, парадоксальный человечек из своего мира отдохнёт. Он же не такой, как мы, он неуд. "- А ты не неуд?! " – не унималась Дрэмп – "Ты самый настоящий неуд и есть! Садись на табуретку и жри, давай, пока не остыло! Неуды понаехали, и других неудами делают! " Зоишна восторженно следила за перепалкой супругов и таращила глаза. "- Павлов голодным останется." – предположила она. Все расселись за столом. "-Вот и хорошо." – закончила Светлана Романовна, накладывая себе салат из мидий и артишоков с перцем, который превратился уже в абсолютно однородную массу с едва различимыми кусочками маслин. Григорьич тоскливо окинул взором бесцветные мясные нарезки, перемежающиеся с кусками гнутого, черствеющего хлеба. Кое-где заботливой рукой были положены ниточки прелого укропа. "- Зоишна, а Вы не позвали бы Михалыча?" – обреченно попросил профессор, понимая, что выпить без Павлова не сможет. Какой интерес закусывать в обществе отчуждённом, несолидарном, а в некотором смысле даже враждебном. Женщина... Разве по силам ей создать мужчине поистине благостную компанию? Разве может женщина придать застолью ту толику единства и смысловой гармонии, без которой и возлияния кажутся пресными и лишенными смысла? Каково быть за столом духовным отшельником, изгоем и даже парией? Мужская компания придаёт культуре пития ту неповторимую завершенность, которая питает наше сердце самыми умиротворенными чувствами. " – Зоишна, Дорогая.. Позовите этого Микофунгозника." И профессор решительно потянулся к изящной прозрачной бутылке в виде какого-то то-ли когтя, то-ли капли с серебристым навершием. "-Магомееет! " – громко позвала Зоишна. "- Магомееет! Вставай, поднимайся, рабочий народ! " В дверях появился Павлов с "помятым сандалем" лица. "- Егерьмайстер, Вы проспались?" – весело приветствовал Павлова профессор. Михалыч заурчал и протиснулся вдоль окна ближе к профессору. "- Ты, Михалыч, как этот, Йепи." "- Йети, неуд! " – поправила Дрэмп и мотнула головой. Все весело принялись за еду.

"Грибною тропой" продолжение.... принялись за еду. Над столом стоял слабо-кисловатый запах, подогреваемый интенсивным дыханием, принимающих спиртные напитки сотрапезников. Единственная лампочка в героической люстре изо всех сил старалась осветить чудаковатые блюда, виртуозно приготовленные из оставшихся продуктов. Чего только тут не было! Вчерашние солёные огурцы подсохнув, превратились в экзотических дельфинов на поверхности пропущенного через мясорубку бифштекса, перемешанного с печеночным паштетом. Ссохшиеся лимоны образовали причудливые узоры на горе объединённых салатов. Свекольник в кастрюльке был щедро заправлен недоеденным пюре и дополнен изрубленной курицей. На отдельном блюде была оригинальная версия фуагра из произвольных компонентов. Григорьич, увидев тарелку с бывшим заливным сомиком, изумился. Вместо желейной массы рыбный кружок обволакивала какая-то сиреневая кашица, а на её поверхности была дюжина мидий в виде бегущего по тундре стада оленей. "-Михалыч, ты, как потомственный оленевод, должен это оценить! " Павлов дожевал хлебный мякиш с помидором и загоготал : "- Г-г.. Г-г.. Ггэри Бъюууузи." Дрэмп вздохнула и состроила снисходительную мину. Профессор пригляделся к подносу. На эмалированной вёдерной крышке со спиленной ручкой были уложены выпотрошенные тушки скумбрий, внутрь которых была набита утренняя гречневая каша с остатками чесночка и грибочков. Сверху рыбы были эстетично посыпаны пармезаном и спрыснуты, за неимением лимона, мандарином. Григорьич недоверчиво наколол рыбёху вилкой. "- Света, а подо что сия изысканная закуска?" Дрэмп энергично пережевывала затвердевшую за день буженину и её съемные протезы при этом издавали едва слышимый пластиковый скрип. "- А тебе тут, что? светский раут, что ли?" Михалыч хохотнул и тут же поперхнулся, "-Т-т.. Т-т.. Ттооотал." Зоишна удивленно покачала головой с кучей выбеленных десятилетиями пружинных волос. "-Павликов, только не подавись." Профессор пожал плечами и тихонько откусил от рыбинки. На стол упало несколько гречинок. Медленно, с видом авторитетного дегустатора, Григорьич осторожно пережевывал рыбу, поминутно замирая и тщательно выискивая мелкие включения. Павлов, замерев, наблюдал за профессором, словно ждал какого-то эффекта. Григорьич с видимым затруднением проглотил. Все вздохнули с облегчением и Зоишна провозгласила : "- А что это Володя сегодня стихов не читает? Традиции Тэля нарушать нельзя. " Павлов одобрительно загомонил и неловко потянулся к фигурной бутылке с плавными обводами дизайнерского стекла. "- Куда ты, Павлов! " – вскрикнул профессор, но было поздно... В сборный салат из "Мимозы", оливье и греческого полетела рышка с кастрюльки, обнажив перед взорами куриную расчленёнку. "-Павлов, ты не хватай! " – резко одёрнула Дрэмп, вытаскивая крышку из салата и перемешивая ложкой всё до неузнаваемой массы. Профессор забрал у Михалыча бутылку и снова принялся всматриваться в надпись. Дрэмп металлическим голосом комментировала : "- Володя, а ты каждый кусок обнюхивать будешь? Ты же уже вторую такую открываешь, что же ты вперился в неё снова?! " "-Света, а я вдумчивый человек. Для меня в первую очередь важны детали. Детали, нюансы, оттенки. Это и есть сложная и многоплановая составляющая нашего безграничного материального мира. Мира предметов, мира тактильного, мира, если хотите, осязательного." Профессор поднёс бутылку к самому-самому носу и медленно прочитал : "- Кауффман. Кауффман-Кауффман, что-то знакомое..." "-Да, наливай уже, Володя! Что за анализы?" – подала голос Зоишна, сваливая обратно из своей тарелки в общую какой-то кусок. Григорьич аккуратно налил всем водки и, завинтив крышечку, привстал над столом. "- Я прошу прощения за непредвиденную задержку, но вынужден на несколько минут покинуть Вас ненадолго... Я быстро... Я это..." Дрэмп презрительно проводила его взглядом и хмыкнула : "- Ишь, ненадолго..." Зоишна потянулась к пропущенным с зеленью и грецкими орехами пельменям. "-Зойка, ты лучше... лучше, другое попробуй." – как-то настороженно посоветовала Дрэмп. Павлов вскинул руку с наполненной рюмкой. "-Ябогодаювазазаотузаугшэнезавиманекоме." – и он знаком пригласил всех присоединиться к тосту. Зоишна умильно сощирилась и выпила до дна. Дрэмп глядела прямо на Михалыча и веки её глаз работали как оптический прицел."-Павлов, а ты что там в моём пуховике припёр?" Повисла тишина. Было слышно, как урчит кишечник у Зоишны. "-ЭтоээбаганникигибытакиеваитьмоножаитьмономысГигоишемзотовим." "-Знаешь, Павлов, ты тут свои дикторские амбиции не выпячивай. Тебя тут никто ни хрена не понимает. Ты эту мороженную погань сам и жри. Мы с Зойкой этот навоз кабаний варить не будем. Грибник ты хренов! Ты летом-то полные корзины червяков да мухоморов таскаешь, а нам с этим мусором мудохайся?! А за мой пуховик ты еще заплатишь." Зоишна заикала и сплюнула что-то на свою тарелку. Павлов смиренно сидел и тихо жевал потемневшую капусту с редкими морковно – картофельными включениями. "-А чего это Вальдемара так долго нет? Павликов, сходи-ка за ним, где его неуда носит?" – сердито приказала Дрэмп, выпив четвёртую рюмку. Михалыч, дожевывая на ходу, надел поверх розового пальтеца истлевшую финскую доху с надвязанными манжетами, поплёлся на улицу, тихо едва слышно рыгая : "- Т-т.. Т-т.. Т-тумооороу." Дрэмп проводила Павлова уничтожающим взглядом. Главбух вышел на воздух. Только сейчас он ощутил в животе неясные возмущения, отдалённо напоминающие расстройство желудка. Вечер в Тэле был бесподобным! Густо-синее небо, подсвеченное из-за Змеиной горы затухающими отблесками заката, казалось бархатным. Косматые вершины склонившихся елей были недвижимы и сказочны. Морозный воздух, едва слышно звенел тишиной. Кругом ни души. Павлов подавил желудочный спазм и направился к туалету, теряя драгоценные минуты... В какой-то миг все его внутренности восстали в едином порыве и откуда-то из глубины души наружу вырвался поток и громкий возглас : "- Стар Вооорс!!! " Хлынувшая река оросила весь снег рядом с Павловым пёстрыми, хаотическими узорами. Невероятное облегчение завладело организмом Павлова и он встал на колени в снегу. "-Михалыч, а ты заметно лучше говоришь, когда рыгаешь." Рядом сидел Григорьич. Перед ним снег был так же характерно украшен. Павлов настороженно повернулся к профессору. "- Ты посмотри, какая красотища-то, а?"- восторженно развёл руками Григорьич – "-Тут же благодать, практически, божья." Михалыч оглядел профессора. Со стороны могло показаться, что эти два эскимоса совершают какой-то вечерний обряд, сидя на снегу. "- Грайсдунклум, Вас не мутит?" – тактично поинтересовался профессор. Михалыч замотал головой и попытался подняться. Вдалеке блеснула зарница. Профессор остановил Павлова рукой. "-Михалыч, а давай еще немного посидим вот так. Никуда не торопясь, не суетясь. Вот так просто на снегу, под сгущающимися сумерками Тэля. Забыв про эти условности, эти обременительные установки, правила, предрассудки. Кто мы? Кто ты, Михалыч? Зачем ты здесь... "

"Грибною тропой" продолжение... Зачем ты здесь..." Григорьич глубокомысленно разглядывал Павлова, который сидя на снегу, напоминал окруженца. Жалкая, ободранная одёжка сидела на Михалыче криво и, скорее, тяготила его, стесняя и без того неловкие движения. Многослойность создавала дополнительную обузу, вызывая излишнюю потливость и дискомфорт. Отовсюду торчали какие-то лоскутки и обрывки материи, всё было как-то неудобно загнуто либо подвёрнуто. "- Михалыч, а зачем ты вчера в лес-то пошел?" "- Ядановтэенебыывотисо..." "-Погоди-погоди, а ты рыгни, разборчивее получится." – предложил профессор. Из дома показалась Светлана Романовна и окликнула сидящих на снегу старичков. "- Вы что там как расселись как кочевники? А ну, за стол! Я больше греть не буду! " Григорьич нехотя повиновался. Павлов тоже покорно поднялся на ноги, и последовал на зов. На веранде от дыхания стоял едва заметный туманец. Григорьич задумчиво уселся на табурет и опасливо глянул на дверь в жилую комнату. "-Света, а Вы зачем дом топите?" Дрэмп неодобрительно подняла взгляд. "- А тебе чего?" Профессор налил себе и михалычу кристально-чистой водки и поискал среди плотно составленных блюд подходящую закуску. "- Просто, какой смысл расходовать дрова, если мы уже второй день мёрзнем на веранде?" Дрэмп сузила глаза в выражении крепнущей ненависти. "- А что прикажешь, шастать туда-сюда и дом выхолаживать? Мы – топить, а Вы выхолаживать?" Профессор с аппетитом выпил, Михалыч же опять облился, но принялся возбужденно есть из ближайшей тарелки, набивая рот и тихо постанывая. "- Света, я конечно, всё понимаю, термодинамика там, термообмен, но где логика? Помилуй бог, мы тут замерзаем как цуцики, а ты утверждаешь, что это в высшей степени рационально. Когда же греться-то? Михалыч, тот вообще скоро будет как этот, мамонтёнок Дима. И чья это сомнительная идея, принимать пищу на холодной веранде? Мы же могли сидеть в тепле и не комплексовать по поводу дров. Григорьич снова выпил и уже твёрже заявил : "-Мы с Михалычем идём в дом." Дрэмп медленно поднялась. "- Я тебе тебе такой дом сейчас устрою, что своих не узнаешь. До того, как лечь спать ни один из Вас порог не переступит и тепло не выпустит. Оденьтесь по-теплее и идите книжечки свои перебирайте, пока мы с Софьей кровати постелим. И без самодеятельности! А – то спать в сарае будете, на картонках, мать Вашу! На досках! Умники хреновы! Сами палец о палец не ударят, чтоб подтопить да дров поднести! Профессора чёртовы! " Зоишна с поднятыми на лоб бровями таращилась на сестру и уплетала остатки селёдки под шубой, хотя "под шубой" была масса и других необычных ингредиентов. Михалыч доел мятые сардельки и теперь жевал обветренный яичный паштет с кильками и редькой, борясь с очередной порцией воздуха под пищеводом. "-О-о... ОООвертайм." Зоишна вздрогнула. "- Павликов, а ты стал лучше говорить за едой." Профессор поддержал : "- Вот и я заметил существенный прогресс в дикции Павлова именно во время регургитации." Дрэмп желчно хмыкнула и выпила. "- Меня вообще этот "Король говорит" достал уже. Скорее бы уж спать лёг! Хоть в лес-то не попрётся, на ночь глядя?" Павлов безропотно кушал почерневший грибной пирог и поглядывал на раскрасневшегося от водки профессора. "- Отчего же, Света? Мы с Павловым пойдём перед сном его грибную тропу проверим. Она уже утоптана за это время, видна. Оденемся по-теплее и двинем. Ты как, Михалыч?" Павлов было вскинулся, но содрогнулся в конвульсиях : "- Трррааастовая компания." Дрэмп в изумлении перестала жевать. "-Сука.." – только и прошипела она. Григорьич полез под диван и извлёк оттуда старое слежавшееся пальто с белыми разводами плесени. "-Михалыч, ты надень вот, это тёплое пальто, это я ещё аспирантом, это я ещё..." Павлов с опаской глянул на абсолютно негнущееся в руках Григорьича пальтище. " – А я облачусь в другое, сейчас с чердака достану. Павлов, поможешь мне?" Старички заспешили к выходу, ибо вход на чердак веранды представлял собой замаскированный лаз на узеньком фронтоне с торца верандной пристройки. Приставив к стене разболтанную лестницу-богомолку, профессор подсадил на неё Павлова и дал указания, как отыскать лаз. "- Тебе, Михалыч будет проще, ты по размерам меньше. Туда раньше мой младший лазал, пока свои сто девятнадцать не набрал. А ты в самый раз, как этот, как его биш? Гудини! " Павлов с неимоверными усилиями преодолел лестничку и, как собака, протиснулся в узкую дыру чердачного лаза. Когда кривые ноги Михалыча исчезли в темноте, профессор крикнул вдогонку :" – Там надо ползти осторожно, там сверху шиферные гвозди. И, смотри, правее не ползи, там крыша сужается." Радостно потирая руки, Григорьич постоял еще минуту и, ёжась на морозе, крикнул Михалычу : "- Ты, как найдешь одежду, стучи сверху, мы тебя на веранде услышим! А я пойду греться! " и профессор засеменил обратно в дом. Не успев добежать до двери, Григорьич круто изменил траекторию и со всех ног пустился к туалету, смешно увязая в снегу и нелепо размахивая руками. Ворвавшись в холоднющую уборную, профессор запутался в свисающих с потолка грибоподобных плетях плесневого мха. Паникуя, путаясь в многочисленных одеждах, Григорьич неистово дёргался и изгибался, пытаясь торопливо освободиться от штанов в темноте. В тесном помещении эти действия были еще более затруднительны и профессор, буквально, срывал с себя одежду, подобно экзорцисту. На веранде женщины допивали чудесную водку "Kauffman", и строили сложные планы предстоящего ночлега.

"Грибною тропой" продолжение повести.... предстоящего ночлега. Михалыч оказался в, практически, замкнутом пространстве абсолютно непроходимого подкрышья. И состояние этой непроходимости невольно навеяло у пожилого бухгалтера давние воспоминания о его первых грибных опытах в Бойково. Был, кажется, 1988 год.. До этого момента приезд Павлова в Тэль был невозможен из-за деспотического характера прородительницы Зоишны и Дрэмпа Валентины Архиповны Селицкой в девичестве Коммер. Эта властная и непоколебимая женщина устанавливала в Тэле свои порядки и решала, кому быть в Тэле, а кому довольствоваться красочными рассказами да байками. Павлов застрял между гвоздатыми досками, подобно кроту в капкане. Кругом было темно и пахло старым рубероидом. Павлов попытался пошарить вокруг. Под руку попалась истлевшая мумия то-ли ежа, то-ли белки. "Вот и меня тут ждёт та же участь.." – мелькнуло в бухгалтерской голове. "Где же тут может быть одежда? Может быть она когда-то и была здесь, но кто же может сюда лазать кроме белок, спасающихся от зимних холодов, да и те, вон, околевают в одночасье. Павлов, собрав все силы, протиснулся вглубь подкрышья, с треском разрывая старинный пальтуган хищными когтями шиферных гвоздаков. "Вот уж выходные! " Снаружи, вроде бы, послышался голос. Павлов прислушался. Пополз дальше, подобно какому-то партизану на чердаке фашистского штаба. Сверху посыпалась труха и Павлов втянул головёнку в утлые плечишки. " Я как черепахер." – подумал бухгалтер и протиснулся дальше. Пространство получердачья было довольно длинным, Павлов прополз еще метра два, но конца не намечалось. Плечи затекли, ломило спину, а колени и локти горели от ссадин. В загривке, казалось, был воткнут боевой меч и мешал продвижению. Павлов отчаянно постучал по поверхности пыльных досок. Прислушался. Тихо. По его расчетам, он должен был находиться прямо над столом веранды, непосредственно над сидящими. Почему же они его не слышат? Михалыч приложил исцарапанное ухо к доскам под собой. Сквозь шум в ушах доносились какие-то отдалённые голоса. Григорьич уже в третий раз за вечер умиротворённо вышел из туалета и благостно оглядел звёздный небосвод. "Какие здесь необычайно звёздные ночи! Даже воины-интернационалисты, которых теперь незаслуженно называют, попросту, интервентами в жарких африканских странах вспоминали эти звёздные ночи в Тэле и писали домой трогательные письма." Григорьич сунул закоченевшие руки поглубже в карманы и неторопливо побрел к погребу, усмехаясь по пути своим сентиментальным мыслям. В лесу что-то ухнуло. Профессор прислушался. На миг ему показалось, что кто-то кричит. Зимний лес полон загадок, некой непостижимой тайны и чудес! Профессор пошел дальше, не обращая внимания на раздающиеся в ночи отчаянные вопли зажатого меж досок Павлова. Возле погреба снега было меньше и Григорьич без труда добрался до замка на изветшалой, покрытой многолетним мхом и лишайниками двери в погреб. Ключи были всегда у профессора в кармане брюк, но добраться до них через многочисленные напластования одежды было весьма непросто. Григорьич скинул с себя два верхних пальто. Стянул куртки и полупальто. Расстегнул плащ и разъединил застёжки из сломанных молний. Распахнул перешитый из двух пиджаков китель и добрался до ключей. Щурясь в темноте под гигантскими еловыми ветвями и путаясь в докучливых полах расхристанной одежды, профессор отпёр погреб. В лицо приятно дохнуло сеном, подгнившим деревом и чем-то специфически-деревенским, от чего на душе профессора разлилась нега. "Этот погреб он в 1975 году сам вычищал. Помнится, как профессор был поражен увиденным. В тёмной глубине финского гротика из многотонных гранитных валунов под толстым слоем заплесневелых опилок и измельченной древоточцами трухи находились шесть человеческих скелетов в истлевшей чёрной форме "СС". Григорьич обомлел.. Он до того растерялся, что совершенно не соображал, что в таких случаях нужно делать. Под мерный перестук осеннего дождика, профессор в нарушение всех мыслимых и немыслимых законов, самостоятельно выволакивал мумифицированные трупы из погреба и укладывал под ёлками рядком. Оружия и боеприпасов не нашлось. Все шесть эсэсовцев были практически одинакового высокого роста. Двое были обуты в сапоги, а четверо в прочные высокие шнурованные ботинки. Ремни, пилотки, фуражки и обувь прекрасно сохранились. На всех солдатах были наручные часы. Григорьич полтора часа внимательнейшим образом разглядывал погибших немцев в свете своего фонарика, а затем твёрдо решил сохранить эту жуткую находку в тайне. Григорьич с детства любил тайны. Эта волнующая аура таинственности! Это непередаваемое осознание избранности, посвящения, тревожного состояния табу. Профессор полночи копал для гитлеровцев братскую могилу на месте будущей бани. Той дождливой октябрьской ночью он поклялся до самой смерти не открывать этой страшной тайны финского хутора. И выстроив в следующем году новую баню, профессор каждый раз украдкой наблюдал за весёлым и беззаботным ликованием родственников и гостей, с азартом гомонящих в парилке или весело шутящих в предбаннике. Без малого сорок лет никто и не догадывался о жутком, противозаконном, практически ритуальном захоронении под знаменитой хуторской парилкой. Сколько же гостей за эти годы посетили эту отличную баньку! А какой пар! А какой полок! А предбанник, с широченным лежаком! Банька в Тэле – на славу! А под скользкими осиновыми досками пола, под цементными уклонами слива, под старой нечищеной трубой стока в тайной братской могиле десятилетиями покоится часть ужасной истории. Шесть оборвавшихся жизней, пришедших на чужую землю элитных офицеров Германии. Как бы распорядилась судьба этими людьми, если бы не фанатичная преданность идеям Фюрера? Если бы не фатальные обстоятельства из гибели на отдалённом хуторе Карельского перешейка? Если бы не заброшенный, никем не пользуемый финский погреб и странная, необъяснимая тяга советского профессора к таинственным погребениям..

"Грибною тропой" – продолжение повести.... к таинственным погребениям. В этот вечер мороз прихватывал не на шутку. Григорьич чувствовал это кончиком своего носа, который с характерным покалыванием и пощипыванием грозил отвалиться, придав своему незадачливому хозяину вид, если не более комичный, то несколько зловещий. Кутаясь в капустообразные одежды, профессор возился в глубине погреба в поисках прошлогодней картошки, которую к качестве эксперимента они с Михалычем заколотили в глухой деревянный ящик и завернули в синтетическое покрывало. Павлов уверял, что так делал его прадед во времена, когда армии Наполеона нужна была картошка... Для профессора всегда оставалась загадкой призрачная связь предков Михалыча с французским императором. Но сорт этой синей картошки в Тэле все дружно называли Бонапартизм, и нахваливали за столом, и уплетали почем зря. Григорьич любил всяческие усовершенствования. Вот и сейчас он не мог вылезти из погреба по причине того, что рейлинговая система ступенек с шарнирным противовесом почему-то не хотела работать и заклинилась в самом неудобном положении, блокируя своей сложной конструкцией путь наверх. "-И картошку-то не вытащить.." – переживал Григорьич – " И ужин будет лишен Бонапартизма..." Тем временем Павлов, измотав последние силёнки в тщетных попытках вылезти из получердачья, обреченно затих меж досок и даже задремал. В стылой тишине подкрышья раздавался лишь его сиплый храп, да время от времени поскрипывали от мороза стропила. А внизу, под этим спящим ползуном, в помещении веранды снова оживали приготовления к очередной тэлианской трапезе. Дрэмп с Зоишной тщательно, с присущей только им виртуозностью придавали прежним, знакомым блюдам совершенно новое звучание и оригинальные оттенки. Остатки салатов были свалены в кастрюлю, приправлены смесью перцев и отварены на малом огне. Затем Дрэмп добавила свежий репчатый лук и специи. Варево подавалось охлажденным в индивидуальных пиалах с веточкой псевдобазилика. На широком блюде из вырезанного пластикового щита подавалось "Байковское ассорти" – своеобразная паэлья из остатков каши, измельченной ветчины, огурцов, резаных макарон, кусочков котлет, давленых оливок и колбасных попок. Зоишна уверяла, что когда-то на Электросиле работал один известный антисемит Примазов, обожавший лакомиться остатками после банкетов. В блюдах Зоишны так или иначе присутствовали те ностальгические электросиловские нотки, роднящие Селицкую отнюдь не с антисемитизмом. "-А где мужики-то?" – мимоходом спросила Дрэмп, принеся на стол вымороженную на улице некую съестную массу, таящую в себе сполна ереси. "-Так они же за грибами хотели?" – отозвалась Зоишна, сосредоточенно, подобно сапёру, монтируя какой-то невиданный доселе закусон. "- Это придурок нам и эту ночь спать не даст?" "-Павликов, что ли?" – переспросила Зоишна, разъединяя и вновь соединяя разваливающуюся конструкцию из рыхлой, подсохшей курицы. "- Ты Зойка, как хочешь, а я больше с факелами не пойду. Этот ненормальный тут всех шизиками сделает." "-Кто, Вова?" "-Да какой Вова?! Павлов твой! " – и Дрэмп с ненавистью шлёпнула ложку майонеза в кисловатое овощное крошево. "-Я уже грешным делом подумываю.." – Дрэмп ложкой в руке указала вверх, вероятно, на небеса – "-Как он там без грибов-то будет? Ханыжник горбатый. Сопло свиное. Тютень убогий." Светлана снова указала наверх ложкой (точно в направлении Михалыча над потолком) "- Он там богу будет мозги полоскать своими грибами. Неуёмная душа! Софья, а ты грибы-то Павлова так и не почистила?" Зоишна виновато глянула на сестру. "-Светуль, давай мы их вариться поставим, они промороженные насквозь, это для грибов только на пользу." Так и порешили, в алюминиевом тазу на коптящей керосинке поставили воду. Мороженые неэстетичные комья вывалили из ошмётков светиного пуховика на кухонный стол с каменным стуком. Дрэмп задумчиво уставилась на чёрные разнокалиберные булыжники. "-И они это жрать будут... Будут..." Снаружи на хутор накатывал нешуточный мороз. Окрестные ели замерли в мертвенном оцепенении и лишь изредка в лесу раздавался звонкий треск промёрзших стволов. Небо было сине-чёрным с мириадами сверкающих бриллиантовых россыпей. Григорьич уже хотел рыть подкоп в мерзлоте, но вовремя одумался и просто, сломав хитроумную лестницу, с трудом выбрался наружу, бережно прижимая за пазухой несколько клубней Бонапартизма. Снег тонюсенько скрипел на самой высокой ноте. Верный признак лютого мороза. Профессора сковало холодом. Он беспомощно огляделся и неловко двинулся к дому, придерживая заветный картофель. Добравшись до крыльца, Григорьич отдышался и толкнул дверь. Дверь не поддалась. "-Опять переклинило от температуры.." – подумал профессор и попытался снова толкнуть дверь. Изнутри послышались шаги и недовольное ворчание Дрэмпа. "- Света, помоги дверь открыть." – попросил Григорьич, толкая скрипящие филёнки внутрь. "-Да погоди ты, не толкай! " – крикнула Дрэмп и тоже толкала дверь, только изнутри. "- Света, она чуть вверх, чуть вправо и по диагонали! " Тут Дрэмп с разбега саданула ногой по двери, да так, что та согнувшись, проломилась сквозь косяк и распахнулась наружу, сбила профессора с ног. Тот растеряв картошку, полетел навзничь в снег, нелепо растопырив руки. "-Света, ну нельзя же так примитивно!!! " – заорал Григорьич, барахтаясь в сыпучем снегу и ища шапку. "-А что я тут тебе ключики подыскивать буду?" – угрожающе процедила Дрэмп, стоя на крыльце подбоченившись. "-Где твой хмырь-напарник? В лесу? Он нам хоть сегодня поспать даст? Я его, заразу, на морозе оставлю! Чтоб его грибной чирий пожрал! Чтоб он омаслятился сам! Мухомор чёртов! " Профессор напялил шапку прямо со снегом и подполз к крыльцу. "-Света, он не в лесу." "-А где?" "- Он на крыше." Дрэмп глядела на мужа с уничтожающим недоверием. "-На какой ещё крыше?" Григорьич с кряхтеньем и сморканием поднялся на ноги. "-Я, Свет, тут за картошечкой, это, ну, к ужину, к грибочкам.. Бонапартизм." Дрэмп устрашающе сгорбилась и подступила к профессору вплотную. "- Мне Ваш этот Бонапартизм за выходные уже во, где!!! Я что тут нанялась на Вас ишачить?! Пошли ужинать, всё на столе! А этот грибной прыщ – как хочет! " Профессор горестно оглядел дверь. "-Свет, она же не в ту сторону открывается." Дрэмп прошипела ему в самое лицо : "- Сейчас я тебя самого в другую сторону открою. Марш за стол, червяк узколобый! И не питюкай! " Григорьич поплёлся на веранду, понимая всю тщету возражений этой фуриеобразной и ожесточенной бабке.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" – продолжение повести.... ожесточенной бабке. Подталкиваемый сзади нетерпеливыми тычками Дрэмпа, профессор оказался на веранде. Там неповоротливым холмом уже восседала Зоишна, с трудом узнаваемая в какой-то буроватой шубейке поверх всей прочей тэлианской одежонки, то там – то здесь выпирающей всевозможными краешками. Профессор уселся на ледяной табурет и тотчас подскочил. Поискав глазами вокруг себя, он вытащил из горки тряпья на диване скомканную кофточку без одного рукава и тщательно сложил её на своём табурете. Усевшись, Григорьич с опаской взглянул на Дрэмпа. "- Можно кушать, Света?" Дрэмп сузила и без того сощуренные глаза песчаной Эфы и с деланной учтивостью произнесла: "-А ты что, на заседание парламента пришел?" "-Да я, просто, это... Ну, как бы..." – профессор осёкся и суетливо подвинул к себе тарелку. Зоишна за столом походила на персонажа из саги о Гарри Поттере, того, что на летающем мотоцикле. "- А где же опять Павликов?" – с уже традиционным недоумением спросила она. Профессор поднял взгляд к потолку и указывая пальцем вверх, ответил вопросом на вопрос "- Может быть здесь.. А может быть здесь." Указывая на разные участки потолка, Григорьич как-бы рассуждал вслух. Повисла гнетущая тишина. "-... Не поняла..." – промолвила Зоишна, откладывая вилку. Дрэмп энергично запихивала в рот промолотую вместе с оболочкой кобасу в составе с овощной борщевой заправкой. "- А Вальдемар его угробить решил. Павлов и по земле-то как цаплик ходит, а он его на чердак запёр." – умехалась Светлана Романовна, ловко вытаскивая пережеванные кусочки колбасной оболочки и складывая их на отдельное блюдце. "-Зоишна, видно с трудом, переваривала информацию и лишь таращилась на профессора. Все прислушались.. Сверху ни звука.. "-Да там никого нет." – подала голос Зоишна. Григорьич пожал плечами: "-Может быть он там спит?" Дрэмп глянула на мужа, как на невменяемого. "- А ты сам-то поспал бы там? Там кошка-то не пролезет, а ты говоришь, там этот.." Зоишна заволновалась: "-Надо его разбудить! " Профессор снова пожал плечами и вгляделся в блюда на столе. "-Света, а что сегодня на ужин?" "- А ты что ослеп? Всё перед тобой." – хищно ответила супруга. Профессор осторожно потянулся к горячим не-то пирожкам, не-то каким-то гигантским клёцкам. "-Сначала холодные закуски! " – гаркнула Дрэмп, что даже Зоишна подавилась куском. Профессор смиренно одёрнул руку. Перед ним стояло блюдо, своим цветом и запахом не инициирующее пищеварительных рефлексов. Григорьич осторожно спросил: "- Светлана, а можно сразу к чаю?" Взгляд Дрэмпа на миг вспыхнул негодованием религиозного фанатика, затем приобрёл глубокий огонь частилища Шеол и, наконец засветился ровной испепеляющей линией лазерной резки. "- А мы для кого это всё готовили...? Для кого тут мантулились, а..?" – зловещим шепотом вопрошала Дрэмп, изготовившись к прыжку. "- Я тебя задушу, паскуду неблагодарную! Я тебя расчленю! Распну, гадину очковую!!! Я из тебя, удода плешивого, сама чучело для музея... " Вдруг сверху раздался какой-то звук... Все тотчас замерли и воззрились на грязный потолок. Там, определенно, кто-то шевелился. До слуха доносились едва различимые шорохи и даже кряхтение. "-Он там!!! " – завопила Зоишна и нелепо замахала короткими руками в драных рукавах шубейки. Дрэмп ухмыльнулась : "-Жрать захотел, завозился." Профессор серьёзно задумался, подперев голову рукой. "-Надо как-то снимать... Надо как-то вынимать..." Дрэмп язвительно рявкнула : "- Вот Вы и снимайте и вынимайте! А я ещё одну ночь куковать с этим паркуристом не буду! Доем, уберу посуду и пойду постели готовить. А Вы тут свои МЧС творите, как хотите." Профессор встал и направился за инструментом, Зоишна стала доедать остатки подозрительной снеди, дабы не пропало. Григорьич вышел из дома на морозный ночной воздух. В лицо ударило свежестью и ноздри сразу закололо. Небо было глубокого кобальтового цвета и лишь где-то вдалеке за Змеинкой угадывалась узенькая полоска подсвеченного населёнными пунктами краешка. "-Дааа... Лучше бы мы с Михалычем просто за грибками сходили. Меньше проблем." – подумалось Григорьичу, пока он пробирался по снегу к сараю, где надеялся отыскать длинный шест или какой-нибудь дрын, который можно было бы оснастить крупным крюком, наподобие багра. В сарае стоял такой мороз, что даже любимый радиоприёмник профессора издавал лишь крысиное попискивание. Григорьич подобрал подходящее орудие спасения. Это был обломок корабельного флагштока из хорошего толстого алюминия, длиной метра полтора. На конце профессор укрепил гигантский, размером с ботинок, мясницкий крюк. Эту устрашающую крючину в конце восьмидесятых использовали деревенские ассенизаторы для подъёма массивных ёмкостей с биологическими отходами на местной кооперативной свиноферме "Ниф-Ниф". Профессор тщательно примотал крюк проволокой и хотел даже паять, но махнув рукой и подумав, что худосочный Павлов вряд-ли соскользнёт с крюка, направился обратно в дом. Подойдя к крыльцу, Григорьич вгляделся в кривенький, но надёжный градусник, привязанный к зубной щётке и вставленный в щель между рамой и стеной. Сомнений не оставалось – минус 29 градусов по Цельсию. Григорьич поёжился и задевая крюком за всё, что попадалось на пути, втиснулся в дверь. Зоишна со Светой оторопели при виде инструмента профессора. "- Ты что, хочешь этим багром делать?" – настороженно спросила Дрэмп. Профессор приосанился : "-Для начала нужно точно определить место залегания Михалыча на потолке. Этого можно достичь вертикальной перкуссией, или иными словами, простукивания потолка обратным концом этого флагштока. Вот так." – и профессор, перевернув мачту, слегка стукнул тупым концом в потолок. "-Здесь, слышите, как бы, гулко. Там сверху пустота. А вот здесь.." Он стукнул ещё. "- Здесь Павлов?" – глуповато вскрикнула Зоишна, вытаращив глаза. "-Нет, здесь потолочная деревянная балка." – поправил Григорьич. Передвигаясь вдоль стола, странная процессия простукивала потолок, с которого на еду сыпалась всякая многолетняя труха, сухие фрагменты насекомых и опилки. Ударив в какое-то место, Григорьич прислушался.. Сверху, как будто что-то донеслось. Профессор стукнул ещё.. Переведя взгляд на затихших женщин, Григорьич шепнул : "-По-моему, здесь.." Передав шест Дрэмпу, профессор побежал за верёвкой. Светлана Романовна взвесила мачту в руках, глянула на потолок и, прицелившись, с силой долбанула шестом в протолок. Удар был настолько силён, что подбородок Павлова взметнулся вверх, как от боксёрского хука. Стукнувшись головой о доски крыши, он мгновенно проснулся. Не соображая, где он и что происходит, Павлов получил мощнейший удар снизу в грудь. У грибника перехватило дыхание, тут же следующий удар в пах. Дрэмп с азартом колотила, что было силы в потолок, осыпая стол целыми потоками трухи. Руки работали подобно поршню двигателя, неустанно молотя вверх. Михалыч задёргался под градом ударов снизу. Не понимая, в чём дело, с выскочившей пластмассовой челюстью, Михалыч пронзительно завопил протяжно и что есть мочи. Его отчаянный вопль слышался даже снаружи дома и эхом раскатился по зимнему лесу. Дрэмп в запале продолжала колотить шестом, и сквозь этот частый стук Зоишна расслышала протяжный, высокий крик. "- Вон он, где! Вон он где, Витац! " – заорала она, радостно тыча в то место, где от ударов шеста даже осыпалась краска.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой"... осыпалась краска. Услышав нечеловеческий вопль, раскатившийся дьявольским эхом по окрестным опушкам, профессор в сарае замер и прислушался. "-Крик Дафэна." – усмехнулся старик и принялся снова распутывать старинное, замшелое вервие, припрятанное им еще в далёком семьдесят пятом, когда он ошарашенный небывалой покупкой этого финского хутора, как зачарованный лазал тут по всем чердаками чуланам, не переставая изумляться обилию старинных вещей и всевозможных диковинок. Взять, хотя бы, это потемневшее от веков вервие, наверняка, хранящее и следы чьей-то крови, и массу тайн, связанных с древними ритуалами и тайными культами. И вот теперь, оно должно послужить чудесному спасению застрявшего на чердаке главбуха. А способен ли он оценить сие действие в свете философии? Сомнительно... Павлов никогда не был склонен ни к эзотерике, ни к мифологии, ни к чему тому, что требует от человека культурного особых духовных жажд, особых, трепетных порывов голодного до знаний интеллекта. Павлов, по всей видимости, интеллектуально не голодал. Тогда зачем ему сие уникальное спасение? Григорьич задумался. Ради чего я отыскал это, практически, музейное вервие? Только ради вытаскивания этого заурядного чудака, что своим неудобством не даёт нам всем тут покоя вот уже вторую ночь? Нет.. Уж, кто-кто, а этот малохольный хворобыш ну никак не подходит для торжественного обвяза средневековым вервием. Профессор отложил священные путы и с осознанием своей правоты увидел под верстаком гурт замасленного тракторного троса. Павлов извивался меж досок, подобно угодившему в бредень сому. Частые удары по потолку сыпались как картечь, заставляя Михалыча то скрючиваться, то неистово выгибаться серпом. Пространство подкрышья было настолько тесным, что Павлов не мог даже приподняться, избегая плотного удара прижатой доски. Снизу же истошно орала от счастья Зоишна, подтверждая очередное попадание аплодисментами и радостными возгласами : "- Вон он где, наш без вести пропавший! Вон он где, Светуль! Да-да! Туда и стучи! Вон, он там лежит! И орёт, подтверждая свои координаты! " Дрэмп так умаялась, что вскоре выронила мачту и рухнула на продавленный диван без сил. Зоишна тут-как-тут подхватила злосчастное древко и принялась от души сандалить в уже треснувший потолок с новой силой. "- Ты где, узбек? Хи-хи, Ха-ха! Ты где, Магомет? Хи-хи, Ха-ха! " Павлов не мог выдавить ни слова, лишь истерически шарил вокруг закоченевшими руками. Зоишна же прицелилась, собралась и что было мочи вонзила мачту в проломившийся потолок и разошедшиеся доски. От мощного точка Павлова даже приподняло, измученное тело под натиском флагштока с треском выдавило гнилые доски крыши и сквозь лопнувший шифер на Михалыча, подобно сахарному песку, посыпался снег. С неимоверным облегчением грибник распрямился и, буквально, вынырнул из сугроба на крыше веранды. Кругом была безбрежная тишина зимней тэлианской ночи и только гулкое сердцебиение в груди Михалыча нарушало этот чудесный вакуум. Павлов судорожно хватал морозный воздух и пытался выкарабкаться на крышу. И только ему удалось чуть перегнуться на край снежного пролома, как вдруг что-то жестко и цепко схватило его за ворот. Что-то очень холодное и узкое зацепило его за воротник и тащило назад в дыру. Михалыч было дёрнулся, как загарпуненный кит, но тут же завалился обратно, издавая ущемлённый, сиплый крик. Зоишна демонстрировала прямо таки чудеса ловкости и сноровки. Когда потолок был пробит и флагшток упёрся во что-то мягкое, Селицкая мгновенно вытянула мачточку и, перехватив её с другого конца, устремила в дыру железный крюк. Прочно забагрив одежду Павлова, Зоишна потянула назад, буквально, повиснув на древке всем своим стотридцатисемикилограмовым телом. Куда там Михалычу! Ослабевший главбух как тряпичная кукла исчез в проломе крыши и вместе со всем чердачным мусором и обломками потолка вывалился на верандный стол со звоном посуды и неистовыми потоками снега. Зоишна кинулась к нему и давила в объятиях. Павлов не имел сил даже двигаться, он лежал поверх прелестного ужина и только осоловело пялился на окружающих. Женщины стащили грибника со стола и принялись растирать ему щеки первым подвернувшимся под руку напитком. Это было сухое итальянское вино "TINI". Михалыч что-то вяло лепетал и сипло покашливал. Крюк полностью разорвал ему вороты всех многочисленных свитерков и рубашечек, так, что его впалая петушиная грудёнка слегка парила от винных растираний. На веранду вошел Григорьич с тяжелым мотком металлического троса в комках солидола. Вид у профессора был как у монтажника-верхолаза где-нибудь на далёкой буровой станции и только утонченные черты интеллигентного лица с живым, одухотворённым взглядом выдавал в нём учёного. "- О! Михалыч! Как тебе это удалось?" – весело спросил профессор, но тут же лицо у него вытянулось при взгляде на чудовищную дыру в потолке. "-Он что, провалился?" – тихо спросил Григорьич, прикидывая, как долго и сложно будет ремонтировать потолок. Дрэмп глянула на мужа презрительно и небрежно бросила: "- А у тебя и потолок-то на соплях. Как, впрочем и всё остальное." Павлова усадили на стул и закутали сверху дополнительной рваной простынёй. На голове простыня образовывала своеобразный клобук и Павлов осторожно прорвал себе дыру для лица. "-Ты как этот, Кулукс-Кан." – пыталась пошутить Зоишна. "-Ку-Клукс-Клан, Зойка, село! " – ответила Дрэмп, усаживаясь за разоренный стол. Все принялись завершать неоконченный ужин. Надо признать, что по сути блюда не так уж и пострадали. Вернее, трудно было определить, какие они должны были быть изначально. Снег лишь добавил определённый креатив и привнёс некую пикантность в обыденность вечерней трапезы. "- Теперь, Павлов, твои мидии-олени по настоящему снегу скачут." – весело заметил Григорьич, пожевывая окаменевшую от мороза колбаску. Михалыч силился просунуть сквозь дырку в простыне кусок окаменевшей котлеты. Дрэмп брезгливо наблюдала за ним, щуря глаза и тем самым напоминая рептилию. Зоишна, вероятно, нагуляв аппетит бойко уписывала присохший к тарелке обветренный куриный студень и обильно запивала тем итальянским вином. "-Зоишна, а дайте-ка мне Вашего вина попробовать." – мягко попросил профессор, протягивая руку через стол. Селицкая охотно передала ему зелёную бутылку. Григорьич деловито рассмотрел этикетку. "TINI" Тини-Тини – Валентини." – с улыбкой скаламбурил профессор, глядя на Валентина Михайловича. Все загоготали, перестав выковыривать из зубов фрагменты опилок и древесной коры. "-Ну, что? Время позднее, Пора и обкладаться?" – провозгласила Дрэмп, вставая из-за стола. "-Света, я никак не могу привыкнуть к твоим местечковым сентенциям. Этот своеобразный фольклор черты оседлости подчас приводит меня и окружающих в некое замешательство, если не сказать, в смущение." Профессор поднял рюмку с вином и провозгласил : "- Пусть те счастливые потомки, что будут сидеть за этим столом в будущем, сохранят хотя бы малую толику той светлой памяти, что в конечном счете и является преемственностью поколений. Пусть, хотя бы изредка, наши потомки помянут нас словом добрым, душевно тёплым, лишенным того пагубного равнодушия, сквозящего подобно сквознякам из худых и жалких сердец выхолощенного цинизмом бездушия поколения." Все притихли. Было слышно, как сверху через дыру в крыше тихонько капает подтаявший снежок.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение.... растафари. За бревенчатыми стенами, снаружи столетнего финского дома лютовал скрипучий мороз. Казалось, что сам снег за какие-то минуты превратился из пушистой и рыхлой крупы в алмазную крошку. Павлов, поёживаясь и поминутно сморкаясь, сидел на заботливо оббитом старой рубахой стульчаке и отчаянно сопротивлялся спастическим болям в низу своего многострадального живота. Над узкой дверкой едва теплился свет от издыхающей лампочки, размером не больше виноградины. Перед лицом Михалыча было только трёхслойное окошечко, размером с небольшой портфель, которое они же вместе с профессором смастерили взамен тоненького витража из пионерской комнаты лагеря "Молния", что был неподалёку. Идея оправданного утолщения туалетного оконца пришла однажды Григорьичу и он воплотил её незамедлительно посредством трёх армированных стёкол с тиснёным узором. Когда старший сын, заинтригованный столь сложным монтажом, осторожно спросил отца, зачем вдруг на тридцатый год дачного туалета подобные усовершенствования, профессор, не отводя сосредоточенного взора от двери, задумчиво промолвил : " Децибелы... Децибелы..." Дверь усилили еще двумя фанерными листами и отметили это событие помпезным открытием трёхлитровой банки консервированных помидоров из Болгарии. Михалыч повернул голову вправо. Там тоже было окошко, но втрое меньше дверного и в отличие от того прозрачное. Сквозь него днём можно было видеть забор с хлипкими воротами, картофельный надел и дальнюю опушку леса за полем. Рядом с туалетом профессор любовно, вплотную посадил красную рябину и за истекшие тридцать лет дерево образовало над домиком роскошный купол. Особенно эффектно это смотрелось в середине лета, когда алые гроздья ягод, буквально, пылали на фоне тёмной зелени кроны. За туалетом мощным шатром разросся орешник, создавая рябине мягкий фисташковый фон. Страсть к озеленению Тэля овладела и старшим сыном, который на искалеченной многими владельцами тележке привозил из окрестных рощиц и лесов разные экзоты. Красавец дуб вот уже двадцать семь лет стоит при въезде в гараж и своей свободной, молодой кроной символизирует крепость традиций тэлианского хутора и уж совершенно по воле случая (а быть может велением свыше) – дубовые листья... Павлов стал замерзать, но не решался покинуть своё маленькое прибежище страстотерпца-неуда. Снаружи послышался хорошо различимый скрип снега. Павлов весь замер и насторожился. На стульчаке он напоминал одновременно и застывшего кабана-бородавочника и чучело на Масленицу. За толстыми стёклами со всей чёткостью и доскональностью было слышно, как Дрэмп поправляет во рту съёмные протезы. Жиденький свет от лампочки дрогнул, но не погас. "-Эй, ты, как там тебя Вальдемар называет? Обстрадамус? Ты там не околел?" Павлов всем своим существом хотел уменьшиться, чтобы исчезнуть в этой чёрной дыре и никогда не показываться на глаза этой бесцеремонной и безнаказанной женщине, так вероломно блокировавшей его в этом жалком состоянии. Все человеческие стыды, казалось, подбежали со всех сторон к сердцу Павлова и обступили его плотным кольцом, скорчив самые отвратительные рожи. Михалыч едва слышно подобрался. "- Ты что там уснул, неуд?" Павлов практически беззвучно запахнул одежды и в ужасе посмотрел в темноту дыры. Он стоял перед выбором, а снаружи снова донеслись слова. "- Эй, если ты ещё там, знай – мы ложимся спать, дом я запру, можешь спать в бане." Михалыч затравленно озирался, ища выхода и стараясь не шуметь. Дрэмп помедлила и, подойдя к двери, стала искать ручку. " Опять ручку переставил, профессор хренов! По шесть раз за лето переставляет, квестер бесов! " Найдя ручку в новом положении, Света дёрнула дверь. Из маленького помещения в морозную ночь беззвучными нитями повеяло скверно и безыскусно. Скорчив неимоверную гримасу японской маски, лицо Дрэмпа было неузнаваемым и лишь по характерной одежде из гардероба малийских гаулов, можно было предположить смело – " Мы из Тэля." Туалет был пуст. "-Ушел.." – подумала Света, выключая хилое освещение. При перестройке летней уборной, Павлов помогал Григорьичу во всём, начиная с многочисленных чертежей до рытья боковой галереи для подхода к "священному акцептору", как шутливо называл профессор самодельный миниатюрный септик, приспособленный из старой, отслужившей свой срок, скороварки. Валентин часто переспрашивал Григорьича, не мала ли ёмкость? На что профессор удивлённо отвечал : "-А куда больше?! " Вот так многие годы все и задавались разными вариациями этого вопроса, "Куда больше?" "А больше куда?" "А вот куда...?" Тэль всегда был богат историей. Наверное, ни одна дача не хранит столько легенд, сколько выпало на душу этого неприметного, старинного хутора, переходящего от одних хозяев к другим. Павлов пролез через дыру в боковой ход и оказался в тесной мгле казематика, где обычно профессор хранил короткий багорик и исплешный веник-пометун, наспех связанный из трёх таких же веников-лысаков. Михалыч наощупь пробрался к люку, но поднять его не смог, вероятно из-за толщи снега. И не позвать-то никого... Павлов прислушался... Как в могиле. Однажды в Тэле гостил родной брат Михалыча Женя-Пипон. Так его оставили спать в бане, предварительно всё объяснив и показав. А Пипон-Пипольфен, являясь от природы человеком примитивным, наподобие неандертальца, проснулся ночью по нужде и, обнаружив себя в полной темноте в незнакомом месте, запаниковал и стал ломиться во все стороны с дикими криками о помощи. Утром незадачливого гостя нашли стоящим посреди огромной лужи с выражением лица, свидетельствующем как минимум о полной перешивке личности с вторжением в сферы подсознательные и даже где-то кармические. Пипон помогал Зоишне поливать огурцы и при этом всё приговаривал : "- Коли бросили обоз, не пеняте на обосс.." Пещерный человек. А тем временем на веранде было непривычно безлюдно и даже как-то сиротливо. Зоишна в тёплом доме медлительно громоздила на своей кровати какие-то курганы из различных пальтушек, покрывалец и одеялок. Под высокой кучей подобных утеплителей раскатисто храпел профессор в тускловатом отсвете старой-престарой люстры с потемневшими от времени, некогда белыми шарообразными плафонами, на которых невесомо покручивались от потоков тёплого воздуха паутинки. Резко и нервно в комнату вошла Дрэмп. "-Софья, твой этот, как ты его называешь, снова в бегах." Зоишна вытаращилась на сестру, как будто увидела её впервые. "-Что?! Что ты вылупилась-то на меня как с другой планеты?! Он опять нам спать не даст?! Чтоб я ещё раз его на дачу пригласила!!! Вот, неудобный человек!!! Дом я закрыла, мы ложимся, свет гасим. А это существо пусть снаружи кукует, или за грибками идёт, чего он там хочет! Я ложусь! И ты тут не валандайся со своим тряпьём, а ложись! Вон, на этого посмотри в красных носках." – она ткнула пальцем в сторону храпящего вороха. "-Ложись, я тебе говорю! И отдай, ты, эту чёртову кофту, это моя! " Дрэмп пихнула грузное тело Зоишны в мягкий хаос пастели и забросав чем попало, направилась к своему дивану у окна.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести.... дивану у окна. С разогретой от топки старой печки-мазанки с тихим шорохом то и дело осыпалась побелка. В просторной квадратной комнате стоял душный полумрак, но в его уютном тепле, уставшим за два дня дачничкам, можно было найти возможность беззаботно отдаться царству Морфея и вверить себя той безбрежности сновидений, которые порой являются гораздо более показательными в оценках личности сновидца. Дрэмп тщательно обкладывалась всевозможными попонками и покрывальцами, когда за окном раздался какой-то шум и по стеклу заскребли. Пожилая женщина с интересом поднялась и подошла к окну. За толстым слоем плотного инея ничего не было видно и Светлана Романовна попыталась подышать на наледь, проделывая крохотную проталинку. Тёмный кружок на стекле медленно увеличивался, оставляя по бокам холодные потёки. Дрэмп ни без удовольствия отметила, что за окном кто-то нетерпеливо суетился и не-то постанывал, не-то подвывал. Когда оттаявший кружок стал размером с ладонь, в его темнеющем окуляре замелькало нечто отдаленно напоминающее человеческую физиономию. Бесноватые глаза в обрамлении заиндевевших ресниц, тёмно-фиолетовый нос и смятая линия тонких, бесцветных губ на буром, небритом картофелеподобном подбородке подсказывала Дрэмпу, что там снаружи на тридцатиградусном морозе ерешится под окном тот самый нарушитель всеобщего спокойствия, тот самый неудобный человек, что никак не может занять в этом мире сою маленькую, незыблемую, незаметную нишку. Дрэмп еще минуту-другую следила за хаотическими метаниями лица за стеклом и лишь потом задёрнула занавеску. Нашаря ногами разные тапки, Светлана направилась к двери, стараясь не свалить на пол какой-нибудь предмет и не шуметь. Набросив на плечи кургузое пальто с оторванным рукавом и надставленным воротником от другого пальто, Дрэмп вышла на веранду, где стоял запах зимнего силоса. Миновав проход вдоль стены с приклеенными полуметровыми календарными репродукциями картин Карла Брюлова, Света оказалась на кухне, где запах приобретал совсем иной, нельзя сказать лучший, оттенок. На террасе Света так споткнулась о россыпи обуви, что оказалась на полу, среди разных башмаков и сапог. Света ожесточенно поднялась на ноги. С руганью и потоками проклятий, перемежающихся нелестными эпитетами в адрес Валентина Михайловича Павлова, Дрэмп пыталась отпереть заиндевевшую наружную дверь. Засов не поддавался и тогда Света в сердцах прибегла к испытанному методу. Что было мочи она саданула ногой по облупившимся филёнкам. Дверь с грохотом распахнулась наружу и чья-то нескладная, растрёпанная фигура с нелепым вскриком полетела со ступенек в снег. Дрэмп неподвижно следила за тем, как Павлов выкарабкивается из сугроба, неловко отряхивается и прихрамывая входит в дом, бормоча невнятно и бессвязно. Дрэмп заперла за ним дверь, с треском и грохотом вернув её в прежнее положение. "- Ты ещё долго тут колобродить будешь?" – бросила Светлана в спину Михалычу. Тот проурчал что-то, вероятно, по-бобриному и впервые за двое суток оказался в тёплом помещении. "- Вон, твоя кровать." – жестко сообщила Дрэмп, указывая на ещё одно оригинальное сооружение Григорьича, который в 1993м году не мог расстаться с найденным в тульской квартире покойной тёти Лёли военным раскладным гамаком. Профессор тщательно укрепил гамак на самодельных распорках, приладил ножки и спинки от других кроватей и уложил сверху три отслуживших свой век, сплющенных матраса. Получилось некое дизайнерское спальное место, с претензией на некий стиль, и отдалённо отсылающее к Баухаусу. Павлов переминался с ноги на ногу, пока Дрэмп не улеглась прямо в одежде под свои несколько одеял и пальтушек. Павлов подкрался к своему Баухаусу и осторожно присел на краешек. Конструкция отозвалась лёгким покачиванием, но грибника выдержала. В двух шагах справа посапывала, спрятанная под кучей разного тряпья и одёжек, умаявшаяся Зоишна. На другом диване-кровати затих под горой одеял и искалеченных тулупчиков изможденный профессор. Сон неумолимо опутывал, не оставляя никаких шансов. Павлов стянул с себя уличную одежду. Сложив её тут же подле на пол, старик принялся стаскивать двое брюк и шерстяные рейтузы. Рейтузы особенно сопротивлялись, поскольку Павлов владел лишь левой рукой, правая же всегда была как-бы для равновесия и только. Топорщась тремя натянутыми пальцами, правая рука была дана Павлову как бы для манифестации его давнего недуга. Михалыч, оказавшись наконец в одном исподнем, блаженно растянулся на своём дизайнерском ложе. В темноте комнаты уставший грибник напоминал расстрелянного белогвардейца в разорённой казарме. На Павлове была одна майка и до того растянутая, что подмышки образовывали широкие прорехи, способные вместить еще по одному туловищу. Прекрасную завершенность этому ансамблю придавали уникальные чехословацкие кальсоны. О них, как-нибудь, отдельная история... Кругом всё стихло. В спёртом воздухе витал лишь запах слежавшегося сырого белья и лёгкий флёр валокордина. Павлов глубоко вздохнул. "-Гигоиш.. " – тихонько позвал он профессора – "- Ты уже заснул? А мне, вот, одна мысль не даёт покоя. Никак не отпускает, окаянная, тревожит.. Будоражит.. Вот мы здесь сейчас суетимся внутри этой вонючей халупы, топим её, возимся, как мыши в мусорной куче. А где-то далеко, такие же люди, как мы, ничем ни лучше, может быть даже сквернее и ужаснее живут абсолютно иной жизнью. Слышишь, Гигоиш? Иной жизнью. Вот ты, ведь по сути-то, скобарь-скобарём, а туда же, учёность, лекции, амбиции. А что ты по большому счету успел-то в жизни? А, Гигоиш? Не пойми меня превратно, но ты свою жизнь в духовном плане попросту профукал. Да-да, Гигоиш, профукал. Всё стремился неизвестно куда, угождал кому-то, душой кривил. А для чего? Тебе семьдесят лет, а ты до сих пор не обрёл той недостижимой гармонии, того чудесного состояния человеческого совершенства. Я не о том атлетическом мифе, или материальном изобилии, которым нас манят и дразнят, как котят с одной единственной целью, удержать в жёстких рамках нашей псевдогордыни и природного злорадства к ближнему своему. Не возражай, ибо не можешь судить о недосягаемом по недомыслию своему и опыту малому. Ты всё надо мной подшучиваешь, подтруниваешь.. А всё лишь по причине осознания собственной жалкости да убогости. Да, Гигоиш, ты в зерцало своё глядишь, меня наблюдая. И сынок твой тем паче. А между тем, вдали от нас всех, живут хозяева наши. И не надо этих высокопарных возражений, снобливых мимик, снисходительных ухмылок. Мы есть человеческий планктон, самая многочисленная категория данной популяции. И не питай иллюзий, Гигоиш, у тебя как ничего не было, так и не будет. Я в смысле глобальном, в смысле обретения. Ты хоть на миг задумайся, что мы обрели за этот малый отрезок отпущенной нам кем-то жизни? Ты же образованный этой же системой робот. Ты же, Гигоиш, ни шагу в сторону не можешь. Ты же даже себя исследовать не отваживался. Я прав? Молишь? Уверен, что ты только в момент сновидения получаешь ту толику тайной радости, подобно ребёнку улизнувшему на минуту от взора зазевавшейся воспитательницы. Как бы не с тобой это? Как будто и не знает никто? И отвечать за это не надо? А отвечать надо, Гигоишь, перед самим собой. Во сне происходит то необъяснимое официальной системой мер. Сколько еще веков нам ждать, пока наша авторитетная наука соизволит-таки вразумительно объявить, что есть материя кругом! Не эти, опровергаемые ежечасно гипотезы и версии. А раз и навсегда! Вы, дескать, вши-однодневки, тешащие себя иллюзиями. Ваши души, ни что иное, как те же цифровые информационные файлы, позволяющие Вам самостоятельно колготиться в пределах чётко обозначенной телесной ячейки-носителя, для банальной репродукции таких же покорных носителей." В этот момент спящий профессор звучно выпустил порцию газов где-то в глубине под одеялами. Павлов как-то по-отечески усмехнулся и продолжил."-Ты себе-то хоть раз признавался в чём-то интимном? В чём-то, идущем вразрез да вкось с всеобщим системным представлением о человеке? Дерзни хоть на выдохе. Задавался ли ты вопросом, как бывает обидно, что из сна нельзя прихватить с собой ни одну полюбившуюся вещицу? Ни разу не бывало, как ты понимаешь, что спишь, но так хочется удержать тот или иной предмет при пробуждении? И что? Пшик.. И пусто в руках... Переход... Ты подумай над этим, Гигоиш. Подумай. Ты же профессор. " Михалыч накрылся латанным-перелатанным ватным одеялом и заснул крепко и безмятежно, с выражением божественного умиротворения на просветлевшем и добром лице.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести.... и добром лице. На зимний хуторок спустилась непроглядная темень глубокой морозной ночи. Густо-кобальтовое небо распростёрло свой необъятный шатёр над безбрежными карельскими лесами от горизонта до горизонта. Лесные чащи, укутанные сугробами, дремали вместе со всеми своими обитателями до следующего утра. Тэль спал сном праведников. Внутри тёплого дома на хромых кроватях и горбатых диванах под ворохами и кучами одежды забылись во сне пожилые хозяева. Внутреннее убранство комнаты со стороны могло показаться промежуточной фазой переезда или сценой погрома либо грабежа на оккупированной территории. Но это был лишь тот устоявшийся уют, принятый по какому-то негласному соглашению и чтимый всеми обитателями дачи подобно культу. Храп сменялся свистом, сонное бормотание протяжными стонами и сопением и другими непроизвольными звуками. Час за часом в душноватой тишине избы трое пожилых людей проживали в своих снах интимную контрольную подсознания. Ночь надёжно хранила всю конфиденциальность сновидений и неотвратимое приближение утра угадывалось лишь в характерных участившихся поворотах во сне и поскрипыванию пружин. Первым из-под нагромождений тряпья высунул голову профессор.. Стараясь не шуметь, он нашарил в темноте свою одежду и кое-как облачился. Затем, скрючившись и подрагивая со сна, нащупал на кровати подобие пальто и просунул себя в его неудобное чрево. Тихонько нащупав на полу какие-то чёботы, Григорьич крадучись наугад направился к выходу, подобно слепцу, вытянув вперёд пальцы. Откинул массивный крюк на двери, профессор выскользнул на веранду. Старика тут же объяло зимней стужей, перекорёжив его позу несколько раз за секунды. "-Надо будет сегодня дыру в крыше заделать." – подумал профессор, семеня вдоль стены к выходу. Оказавшись на кухне, профессор ощутил слабые внутренние толчки в области эпигастрия, проще говоря, его чуть не вывернуло от смрадного запаха чего-то смутно знакомого. Григорьич быстренько миновал кухню и выскакивая на террасу, споткнулся о развалы обуви на полу. Упав лицом в мёрзлые калоши, он скривился и неприязненно разгрёб перед собой обувной завал. Поднялся, наплил первую попавшуюся шапку и отворил многострадальную входную дверь, отозвавшуюся не-то жалобным скрипом, не-то сдавленным проклятием. Оказавшись на воздухе, профессор будто выплыл на океанский простор. Всё его существо ткут же воспряло и всколыхнулось. Энергичными шагами, бодро пробирался он к туалету, даже напевая что-то себе под нос от восторга. Совершив скоротечный обряд внутри малого здания, Григорьич наспех застегнулся и вышел наружу, восторженно таращась на полоску розовеющего над лесом неба. Профессор любил ранние зорьки. Летом перед рассветом он частенько выбегал один, неспешной трусцой добирался до оврага, там преодолевал ручеёк, где Михалыч неоднократно тонул с корзиной, затем шел по высокой траве до молодого ольшанника и здесь на своём любимом месте предавался зарядке. Сейчас в такую темень и мороз о походе к ольшаннику не могло быть и речи, поэтому Григорьич принялся протаптывать тропинку на самую середину участка. Часто топая и утрамбовывая глубокий снег, профессор разогревался. Дойдя до середины огорода, он поглядел на белеющие в предутреннем мраке заиндевелые стёкла окна в доме. "-Спят неспортсмены." Григорьич скинул кургузое пальтецо на снег. Туда же полетели ветхие одежонки и исподнее. Оставшись голышом, профессор широко расставил руки и, выгнувшись грудью вперёд, завыл от напряжения старых, неподатливых мышц. Совершая резкие сокращения жилистых конечностей, Григорьич буйно выдыхал пар и покрякивал. В темноте морозного утра старик напоминал ожившего средь зимы червяка, отчаянно борющегося за жизнь. Наклоняясь к снегу, профессор энергично черпал его жилистыми ладонями и истерически извиваясь, растирался этой ледяной крупой, корча при этом самые невероятные рожи. Шапка-хлобухинка слетела с его растрёпанной башки а он продолжал колотиться в своём неведомом экстатическом запале. Фыркая и крякая, профессор натягивал до предела сухожилия на шее и стонал неистово и натужно. Затем с вылупленными глазёнками, безукоризненно различая всё искусственным глазом, профессор принялся растираться какой-то дырявой футболкой, буквально, расползающейся у него в руках от такого внезапного применения. Схватив куцый свитерок, Григорьич начал натирать им себя как мочалкой, оставляя на коже краснеющие полосы. Ухая и пыхая, подобно причудливому лешему, профессор абсолютно не ощущал мороза, он всё более раззадоривал себя и бодрил. Натеревшись до красноты, он так и не одеваясь, подхватил обмёрзшую одежонку и затрусил к дому. Ввалившись в дверь, он протиснулся, зажав нос, сквозь кухню и, миновав веранду, юркнул в тёплую комнату. Оказавшись в тепле, Григорьич стал искать сухое бельё, рыская везде, подобно вороватому хорьку. Одевшись, профессор бодро заспешил в сарай, уже прикидывая, как ремонтировать пролом на веранде. Тем временем робенький рассвет стал понемногу просачиваться сквозь иней стёкол и обозначивать неясные контуры спящих. Недовольно заворочалась Дрэмп, подпихивая по себя покрывало. Всхрапнула Зоишна. Свистнул фиолетовой ноздрёй Михалыч. Дрэмп выглянула из под своей кучи. На её голове со вчерашнего дня был намотан шарф в виде тюрбана. Тюрбан съехал набок и Дрэмп подправила его рукой. Выбравшись из под кучи, Светлана натянула три халата один поверх другого и всунув ноги в обрезанные до косточек дутики, поднялась на ноги. Окинув спящих подозрительно-придирчивым взглядом, Дрэмп направилась к двери, отметив про себя, что её зелёную кофту кто-то забрал. На веранде Свету передёрнуло от холода. Съёжившись как крыса, Дрэмп засеменила вдоль бумажного Брюллова на стене. Проходя кухню, Светлана Романовна сморщила свой, выдающийся на скуксившемся личике, горбатый нос и раздраженно фыркнув, метнулась в дверь. На террасе она неизменно загремела на пол, едва не сломав ногу и неистово шипя. "- Я этого упыря сегодня прикончу." Выползая на улицу, Дрэмп в утренних сумерках разглядела открытую дверь в сарай, где при вялом свете лампочки колдовал на верстаке Григорьич. "- Ну, змея очковая, ты у меня сегодня попляшешь.." Дрэмп прыжками, прячась за сугробами, достигла туалета. Через несколько минут она тихонько выглянула из него и, крадучись, пригибаясь стала медленно подбираться к сараю, где самозабвенно и увлеченно Григорьич уже мастерил из старой, ломанной душевой кабинки некое подобие крышки люка. Профессор был так увлечён, что и не заметил приближение противника.. Дрэмп осторожно подняла со снега ком размером с буханку хлеба... Взвесив его в руке, она застыла в трёх метрах от двери в сарай. Профессор любовно поглаживал только что изготовленное закрытие дыры в потолке, умиляясь его законченной функциональностью. Дрэмп бесшумно прицелиливалась.. Григорьич с торжественным видом собрал необходимый инструмент, поднял конструкцию и уже сделал шаг в направлении двери, когда Светлана Романовна размахнувшись, метнула снежный ком прямо в профессорский лоб! От неожиданности и ощутимого удара, Григорьич откинулся назад, с грохотом роняя инструмент и конструкцию. Падая вглубь сарая, старик увлекал за собой еще какие-то шланги, колёса и коробки, сыпавшиеся с полок, подобно горному оползню. Дрэмп же торжествующе скакала к веранде с победными криками.

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести.... с победными криками. Михалыч спал хорошо. Подобно младенцу, обильно пуская во сне слюни, то и дело надувая щёки и что-то бормоча в каком-то одному ему представляющемся диалоге. На его измятом, запачканном едой и лесом лице читалась вся гамма переживаемых во сне чувств. От озарения блаженной улыбкой с трогательным обнажением желтого напыления коронок, до выражения крайнего изумления с вытягиванием индюкообразного лилового носа и сморщивания подбородочного чернослива. Затем мимика приобретала явно грозный мотив со сползания редких пучкообразных бровей к середине переносицы, где на лбу собиралась в маленькую кучку жирных складочек, подобно смятому пакету или чехлу. В тот же миг лицо могло дрогнуть и приобрести горестно-умоляющую мину с неестественным уплощением всей ротовой части в некий тощий кошелёчек, придавленный остальным лицом, словно чьим-то неуклюжим задом. Сон владел Михалычем безраздельно, трансформируя его податливое существо властно и беспрепятственно. Дрэмп вошла в комнату. С улицы казалось, что воздуха, пригодного для человеческого газообмена в этом помещении не осталось вовсе. Вернее, вся атмосфера комнаты, собственно, и являлась тем конечным продуктом газообмена, понимай – чистым углекислым газом с богатейшими примесями индивидуальных человеческих нот, неизменно придающих воздуху особый удушливый букет. Подавив приступ кашля, Света залезла под свою кучу одеял и затихла. Был слышен только влажный сап Зоишны и тихие подёргивания Павлова во сне. Света понемногу задремала, представляя, как в эти минуты в сарае под обвалом хлама копошится и барахтается её супруг. Утренний сон забирал. Снаружи окончательно рассвело и снежные поверхности заискрились на сильном морозе подобно гигантским друзам. Профессора завалило основательно. И, ладно бы, если на него повалились только коробки да колёса с мотками шлангов и проволоки ; на Григорьича съехал тяжеленный намокший за зиму тюк с плотно сложенными и увязанными старыми грибницкими куртками и штанами, которые он собирал по всем чуланам и чердакам Тэля. Привалило профессора так, что он не мог даже повернуться или привстать. От снежного комка по лицу и груди растекалась талая масса, застилая зрение, и лишь благодаря искусственному глазу, который не щурился жалко, как его здоровый собрат, а глядел сквозь снег уверенно и зорко. Григорьич вспомнил, как однажды в Геленджике по молодости жена так же бросила в него мороженным. Тогда на пляже он впервые задумался о разводе. В последующие годы были еще броски, то замёрзшим хеком в универсаме на Замшина, то мороженной капустой на балконе, то коктейлем со льдом на юбилее у Зоолюбчинских. И всегда чем-то холодным. Д-а-а... прав, тысячи раз прав папеле Фрейд, утверждавший о чётких связях наших бессвязных действий. Но Фрейд-Фрейдом, а выбираться из сарая надо. Григорьич напрягся и попытался согнуть ноги, тут же откуда-то сверху ему на голову посыпались замёрзшие ягоды черники. Ягоды заваливались за ворот и ледяной дробью скатывались до самого живота, заставляя профессора содрогаться и извиваться от озноба и щекотки. Пробегая от самых плечей до поясницы, черника скапливалась там влажной, тающей кучкой. Григорьич выгнулся, изо всех сил стараясь отдалить спину от холодных ягод. Но ягод скапливалось всё больше, они подтаивали и, теряя силы, профессор едва удерживал себя в этой неудобной позе. Наконец старик не выдержал напряжения и ослаб, давя спиной черную жижу талых ягод! Фрейд, говорите...? Григорьич сглотнул во сне и принялся чесать рукой поясницу. Мгновенно вернулась явь и сумбурное чувство логических нестыковок. Все спали. Профессор разомкнул бледные веки и оглядел душную комнату. Дрэмп во сне высунула синюшный язык и на детском рисунке наволочки в весёлую пчёлку он напоминал псевдоподию. Завозилась под своей кучей сонная Зоишна, нечаянно и неожиданно громко пустившая ветры. Вероятно, этот звук разбудил Михалыча, который теперь очумело таращился из-под кучи одеял подобно драному коту из помойного бака. Профессор прошептал робенько и осторожно : "- Гуд монинг, май диа фрэнд! " Павлов вытаращил на него свои выцветшие угольки в водянистых мидиях глазниц и пролепетал : "- Бокертоврабивов." "-Это ты по-каковски?" – подала голос проснувшаяся Зоишна и изумлённо вытаращилась на Павлова. Её голова после сна напоминала ком свалявшейся ваты с мелкими деталями на фабрике детских игрушек. Михалыч обернулся к ней и с добродушно-глуповатой улыбкой добавил : " – Шаломгвэрэт! " Зоишна тупо таращилась на проснувшегося не в своём уме грибника. "-А ему, видать, на пользу переохлаждение." – подала голос проснувшаяся под своей кучей Дрэмп – "-Вы тут не залёживайтесь, завтрак на столе, умывайтесь и одевайтесь." – командовала Светлана, деловито вставая с дивана и натягивая поверх халатов толстенную кофту неопределенного цвета и формы. Выходя из комнаты, Дрэмп окинула всех взглядом начальницы женской колонии строгого режима. Павлов подскочил, как ужаленный. Торопливо пяля на себя всё подряд, через пару минут он уже стоял одетый, со всклокоченными волосами и весёлой улыбкой. Григорьич с вылезанием из под своей кучи явно медлил. Он украдкой следил за копошащейся в рваном тряпье, одевающейся Зоишной и глупо поглядывал на стоящего в нелепом гардеробе Павлова. Когда одевшаяся в сущие хламиды Зоишна выталкивала Михалыча за дверь, профессор опасливо вылез из-под кучи. Ежесекундно оглядываясь на дверь, Владимир Григорьевич торопливо надевал на себя первую подвернувшуюся под руку одежду, суетливо одёргивая и оправляя топорщащиеся или задранные участки. Когда последняя, зашитая наглухо вместо сломавшейся молнии, олимпийка была заправлена в ярко-желтые брюки времён вторжения в Чехословакию, профессор натянул шерстяные носки с хлопчатобумажными вставками для более мягкой носки. Второй ботинок был почему-то мал и навязчиво давил при ходьбе. Григорьич вышел на веранду, где было значительно светлее обычного из-за широкого снопа солнечного света, проникающего из естественного потолочного окна. Из пролома неуютно поддувало сквозняком. Профессор смутно припоминал свои ночные видения и о чём-то размышлял, пока Дрэмп не вывела его из этого оцепенения окриком. "- Умойся, шахтёр." Профессор направился на террасу, где сидели перед обломками рукомойника Зоишна и Павлов. Григорьич озабоченно повертел в руках треснувшее дно умывальника и глубокомысленно изрёк: "- Надо паять." Все единодушно закивали и дружно пошли на веранду завтракать. Молчаливо и неспешно, взяв в руки пустые тарелки, горе-дачники приблизились к заваленному остатками вчерашнего пиршества, столу. Михалыч пытался накладывать себе то из одной тарелки, то из другого блюда, двигаясь вдоль стола и оглядывая его беспорядочную сервировку. Григорьич ободрительно похлопал грибника по плечу : "- Михалыч, ты как это, оулунг люзинг." "-Чего-чего?" – презрительно бросила Дрэмп, энергично соскребая себе на тарелку прочно примороженную за ночь рыбную нарезку. Павлов мумготал в ответ какую-то ересь, а Зоишна сосредоточенно стучала пластиковой миской по тарелке в надежде отбить себе немного присохшего пэшта. "-Зоишна, я сейсас из сарая стамеску принесу." – участливо предложил Григорьич. "- Ты еще топор припри! " – злобно комментировала Дрэмп, пытаясь отскрести от холодного салатника условносъедобную субстанцию. "- Света, а почему бынам кофе не сварить?" – примирительным тоном предложил Григорьич. "-Нам?" – наигранно переспросила супруга, хищно сузив свои по-черепашьи мигающие глазки. "- Я сварю! " – засуетилась Зоишна, уронив на пол единый паштетный блок в форме правильного полумесяца. Полумесяц раскололся под стулом и отскочил далеко под сервант, звякнув какой-то бутылкой. Профессор сосредоточенно жевал ливерную колбасу, прихлёбывая из надтреснутой кружки бледную чюшку. "- А какая благодать-то здесь! А, Михалыч? А? А? " Профессор заискивающе заглядывал в лицо Павлова, уткнувшегося в неведомые кусочки, которые он успел отковырять от двух смёрзшихся между собой тарелок. Зоишна прошла на кухню, наступив и унеся на тапке фрагмент расколовшегося полумесяца. Дрэмп ядовито поглядывала на угрюмых едоков. "- На обед будет суп. Второго не будет, припасём для ужина на закуску. " "-Хорошо, Света. Это очень хорошо." – отозвался Григорьич, допивая чай, который по праву мог называться элитным белым. "-О-о-ууулууунг." – глухо и зычно выдал Михалыч. Из кухни послышались возгласы Зоишны : "- Ну, Павлов! Ну, сучий хмырь! " Григорьич нашарил в битой вазочке три печенюшки и захрустел ими, виновато поглядывая по сторонам. "-Светуууль! " – прорыгала Зоишна из кухни, призывая сестру – "-А где у на кофе?" Дрэмп поднялась и последовала на зов. Войдя на кухню она заговорщически полезла по шкафчикам и, наконец, вытянула из недр многолетних завалов довольно крупный пакет. "-Помнишь?" – вопросительно взглянула на Зоишну сестра. Селицкая даже скривилась от напряженной работы памяти. "- Нет, Светуль, не помню." "-Память у тебя, Зойка, куриная. Это же тебе на Электросиле дарили, когда ты на пенсию выходила. Зоишна вытаращилась на Дрэмпа в неподдельном изумлении. "- Так это когда было-то?! Я уже лет тридцать на пенсии..." "- Ну вот." – закивала Света – "-Тебе тогда этот кофе и вручили от коллектива. Мы тогда его так и не допили. Горчил больно." Зоишна осторожно приняла пакет из рук сестры и принялась разглядывать. На хрустящей по пальцами фольге упаковки не читалось ни одной надписи. Картинка полностью выцвела а содержимое наощупь напоминало те самые грибы-Баранники, что вчера приволок Павлов. "-А оно это..? А его это..?" – промямлила Зоишна, опасливо глядя на сестру. "- И это и то." – категорично ответила Дрэмп, снимая с крючка кривую, почерневшую турку.

Роман Деркаченко ответил Роману
"Грибною тропой" продолжение повести.... почерневшую турку. "- А который сейчас час?" – вдруг спросил Григорьич, окидывая взглядом всех за столом. "- А и правда? И день недели какой?" – поддержала Зоишна, подняв седенькие брови. Справа от нею на стене был пришпилен календарь, но журнальный листок настолько выгорел и выцвел, что с успехом мог быть использован для ксерокса. На веранду вошла Дрэмп, обтирая руки о бока. "-Света, сегодня же воскресак?" – спросил профессор супругу. "- А ты думал, понейдон?" – ответила вопросом на вопрос Света. "-Еще два дня праздничных, так что, крышу починить успеете." Павлов перестал жевать. "-Да. Еще два дня с Вами мучиться." – ответила Дрэмп – со вздохом глянув на Михалыча. Зоишна с широкой улыбкой потрепала Павлова за плечо – "- Ну, Павликов! Ну, сучий клок! " Профессор вопросительно поглядывал на Дрэмпа. "-Свет, а как там с кофе?" Светлана Романовна с выражением полного господства и безапелляционного доминирования повела плечом. "- Кофе не так быстро готовится в наших условиях." Григорьич безропотно грыз окаменевшую за зиму сушку. Павлов мусолил остекленевшую конфету а Зоишна дробила рукояткой кухонного ножа позапрошлогодний джем. До веранды донёсся слабый запах эрзац-кофиеста. "- По-моему, готов! " – воодушевился профессор, поднимая пустую треснутую кружку. Дрэмп удалилась. " – Михалыч, а ты Грельского видел?" – ни с того-ни с сего спросил Григорьич. Павлов недоверчиво огляделся и уставился на Зоишну. Через дыру в крыше со стуком упала еловая шишка и покатилась под столом. "- Клесты озоруют." – понимающе кивнул вверх профессор – "- Или белки." "-Готовьте кружки! " – громко скомандывала входящая с парящим ковшиком Дрэмп. Все с интересом наблюдали, как из мятого закопченного ковшика струится в кружки тоненькая буроватая водичка, а на дне при этом со скрежетом перемещается какой-то чёрный угловатый кусок. "-Светочка, а что это там на дне ковшика ерешется?" – осторожно поинтересовался профессор. Дрэмп по-удобнее перехватила ковшик изгвазданной тряпицей, служившей прихваткой, и посмотрела на мужа взглядом мстительным и коварным. "- А тебе-ли не всё равно?" Павлов обжегся губами и дёрнулся, разлив на клеёнку коричневатую жижицу с крупинками. Зоишна тут же промокнула лужу чьими-то давнишними, рваными-перерваными трусами, сложенными вчетверо и простёганными на машинке неровными стежками. Владимир Григорьевич недоверчиво понюхал горячий напиток и обвёл всех внимательным взглядом. "- Что ты нюхаешь! Жри, подонок неблагодарный, ЧМО вонючее, урод проклятый, гад ползучий и не принюхивайся! " – рявкнула Дрэмп, замахнувшись на профессора ковшиком, из которого на стол вывалился чёрный, грубый кусок и, обрызгав Михалычу лицо, застыл между тарелок. Повисла зловещая тишина... Григорьич деликатно двумя пальцами приподнял неведомый конгломерат и приблизил к своему здоровому глазу. С полминуты он разглядывал кусок, затем уставился на него искусственным глазом. "-Тебе бы метеориты изучать." – посоветовала Дрэмп – "-Больше пользы." Профессор повертел кусок в пальцах и, как бы вскользь, обратился к забрызганному Михалычу : "- Ты не находишь, Михалыч, что форма этого предмета напоминает отщеп? Приходилось-ли тебе слышать такие термины, как неолит, ашель, мустье? Нет? Стоянки древнего человека? Опять, нет? А ведь Вы чудовищно обедняете себя, игнорируя развитие своего кругозора, тем самым ограничивая его до размера лошадиных шор, амбразуры, щели дота. Ну как же так можно? Любознательность – есть первая ступень к самообразованию. Вот, хотя бы этот убогий кофейный кусман, найденный в недрах еврейского буфета и так трогательно поданный к завтраку аристократов. Это ли не открытие для пытливого ума? А его изысканная форма! Это же типичный примитивный отщеп, напоминающий нам о наших древних пращурах, не имевших ни кофемолок, ни керосинок. Представьте на миг, что мы в пещере. "- А мы и так в пещере." – бросила Дрэмп, отпив из своей кружки и скривившись. "- Именно! Именно, друзья мои! Это ли не живое напоминание нам о нашем глубоком прошлом? О наших истоках, о наших корнях." Профессор любовно поглаживал начинающий подсыхать чёрный ком. "-Великолепно...! Изумительно...! Чудесно...! Дивно...! Ошеломляюще! С Вашего позволения, я сохраню этот трогательный образчик нашего неандертальского завтрака для потомков. Может быть хотя бы внуки, найдя этот предмет не у себя в чашке, а на полке с биркой и датой, отдадут дань уважения своему образованному предку." Зоишна зааплодировала громко и неистово, потрясая седым комком свалявшихся волос. Дрэмп отпивала из своей кружки медленно и глядела на мужа немигающим взглядом, как глядел бы экскаваторщик на птичью кладку на краю котлована. Павлов дохлебал свой кофе и неудержимо икал. Профессор поднялся из-за стола и с торжественным видом водрузил чёрный кусок на верх серванта рядом с рисунком старшего сына, изобразившего забавного человека на грибе. "- Мы сами вольны творить свою историю. И, поверьте, это дело благородное." Григорьич вышел на кухню и, мельком глянув на залитую чёрными лужицами плитку, вышел на улицу. Дрэмп допила кофе и сдавленно рыгнула. Глянула на Павлова. "- Ну а ты, Ретро-Масяня, чего сидишь?" Павлов заторопился на улицу, неудобно запахиваясь в дырявые полы извозчичьего пальтугана. "-А я пойду посудку помою." – бодро объявила Зоишна, прикрывая ладонью недопитый кофе. "- Иди-иди." – как-то двусмысленно ответила Дрэмп. А снаружи дома уже сиял солнечный зимний день, сверкая безукоризненной белизной ослепительных снежных просторов. Дальние леса искрились, рисуя островерхими елями зигзаги на фоне голубого неба. Белые шапки на кронах сосен напоминали торты-гиганты, а воздух был подобен прозрачному бездонному роднику, утоляющему нашу экологическую жажду. "-Михалыч, а не отправиться ли нам с тобой в лес на лыжах?! " – азартно предложил Григорьич – "-Пройдёмся твоей грибной тропой, по "Коровьей дороге", обследуем опушки на "Кошкиной Ниве", а то и до речки доберёмся?" Павлов недоверчиво насупился. "-Да ты не робей, неуд! Уж после всего, что за эти дни приключилось, чего уж там...! Когда ещё вместе по зиме-то выберемся? Жалей о том, на что отважился, а не о том, на что не решился! Не так процитировал? А и хрен с ним! Иди сюда, лыжи еще есть, неудобная твоя душа! "

"Грибною тропой" – продолжение повести... неудобная твоя душа! Воодушевлённые и весёлые старички подошли к сараю. Профессор вдруг резко остановился и осторожно заглянул внутрь, придержав кривошаг Павлова. Внутреннее убранство помещения было таким же, каким его можно было видеть и пять, и десять, и тридцать лет назад. Гроздья всевозможного ручного инструмента, подобно каким-то гигантским насекомым висели рядами на прибитых к торцам полок гвоздаках ; несметные нагромождения всяких баночек из под всего-всего, что выпускала пищевая и бытовая промышленность за последние полвека, наполненные то шурупами, то кнопочками, то пружинками с крючочками, а то и попросту мелкими обломками всех мастей и материалов. Тут можно было увидеть и соседствующие друг с другом масляный фильтр и женский массажер, деталь от допотопного пылесоса и изношенный вконец карбюратор, неисправную бритву "Эра" и ржавый кардиостимулятор. Профессор робко переступил порог, придерживаясь за поскрипывающий полудверок. Павлов стоял тут же, ежесекундно подтягивая сползающие штаны военного лётчика-топографа со следами накладных карманов, которые в отличие от прочей поверхности еще сохраняли цвет хаки. Григорьич полез вверх по раскачивающейся приставной лестнице на чердак. Там он надеялся отыскать две пары лыж, которые он нашел на станции под платформой лет двадцать назад. Копошась в темноте чердака, Григорьич поминутно окликал Михалыча задорными репликами типа : "- Фон Шпонэк, Вы еще здесь?" или "- Не утратили-ли Вы терпения, герр Вестфалек?" Павлов тупо мычал в ответ и переминался с ноги на ногу, окончательно смяв неудобную, громоздкую обувь. А день занялся восхитительный! На небе воцарилась такая безупречная голубизна, что порой казалось, что это не небо вовсе, а какая-то бесконечная и бездонная пропасть в необозримые глубины вселенной. Павлов щурился и истекал слезами, пытаясь противостоять ослепительной белизне снега, пронзающей, словно негаснущей фотовспышкой. На конёк сарая прилетел горбатый сычик. Сначала он поправлял своё пёстрое оперение, а затем стал как-то пренебрежительно разглядывать Михалыча, словно недоумевал, как это чучело здесь оказалось и почему оно не улетает, видя на конике сарая подлинного воздушного охотника? Павлов захотел в туалет. Нерешительно смерив на глаз расстояние до малой постройки, грибник глянул в сарай. Профессор азартно ворочал на чердаке старый пенопластовый бюст не-то Калинина, не-то Макаренко с отбитым носом и обожженными ушами. Так же на обшарпанной скульптуре отсутствовали глаза, и создавалось впечатление, что бюст подвергся страшному обряду Вуду. Павлов заковылял к туалету, поддерживая сползающие штаны одной здоровой рукой. Но идти по снегу на неловких ногах, да еще с такими массивными утепленными штанами было абсолютно невозможно. Михалыч остановился и принялся стягивать лётные штаны, плюхнувшись в снег задом. Потея и нервничая, неистово желая по нужде, Павлов извивался, подобно попавшей в охотничий капкан рыси. Пыхтя и сморкаясь на себя, грибник насилу освободился и, как остался в одних фисташковых кальсонах, так и поскакал в летнюю уборную, теряя башмаки и драгоценные секунды... Профессор отыскал пыльные лыжи под грудой одеревеневшей обуви и использованных дымовых шашек. Напевая себе под нос какую-то советскую песенку верхолазов, Григорьич сбрасывал лыжи одну за одной вниз под лестницу. Побросав и палки, старик стал спускаться, окончательно разодрав о гвозди мохноспинное пальтецо. Отдуваясь и щурясь с темноты, профессор поискал глазами Михалыча. На стене сарая висели только его штаны. Григорьич принялся готовить лыжи. Присвистывая и напевая, профессор удовлетворенно поглядывал на замысловатые крепления и диковинные пружины. "- Павлов не осилит.." – подумал профессор, вставая на лыжи и примериваясь к высоте палок. "-А где он, олух бесов? Михалыч!!! Ну, куда ты, неудобная твоя душа, делся-то?! " Дверь туалета заскрипела и из косенького домика показался Павлов.. Григорьич ожидал всякого, но вид байковского грибнилы не оставлял ни шансов, ни альтернатив... По искрящейся свежести полуденного снега, как-бы наперекор этой первозданной чистоте брёл сконфуженный и кривобокий неуд в мешковатом кургузом полушубке и в одних кальсонах на узловатых и кривых ногах. Цвет кальсон был неодинаков... Настолько неодинаков, что привёл профессора в искреннее замешательство, если не сказать, смущение. Своих товарищей в подобном виде Григорьич в последний раз видел только в глубоком детстве, когда их детский сад размещался в тыловом уральском городке. Григорьичу было года четыре-пять, и он носил короткие штанишки из драпа с одной помочью. Шёл сорок второй год. Прогнав нахлынувшие воспоминания, профессор сочувственно посмотрел на грибника. Павлов виновато и даже сконфуженно стоял в снегу в замаранных кальсонах и беспомощно разводил руками. Сычик с сарая уже улетел, так и не испытав победного триумфа, присущего тварям второстепенным. Профессор решил разрядить неловкую атмосферу и произнёс : "- Ты это.. Как это.. Кэльсон Мандэйла." Павлов горько улыбнулся. Из дома показалась Зоишна. "- Валентин! Ты что, очумел, голышом по снегу шастать?! Я вот, тебе! Я сейчас тебе! Ну, Павлов! Ну, сучья хворь! " Из дома выскочила и Дрэмп. Две пожилые женщины, обнаруживая небывалую прыть, бежали по глубокому снегу за Павловым, который тут же пустился наутёк, боязливо оглядываясь и спотыкаясь. Григорьич, стоя на лыжах оторопевший, наблюдал эту комичную погоню и только тихо покачивал седой головой в шапке-петушке. "- Дааа.. Только в Тэле такое увидишь.." Дрэмп в ярости оглянулась на мужа: "-А ты чего встал, как баран?! На лыжах ведь! А ну, за ним! " Григорьич сорвался с места, как олимпиец. Два-три скользящих шага – и он уже у гаража. Еще два-три – и профессор добрался до калитки у бани. Но в калитку не выехать, лыжи тычутся в забор, палки мешают дотянуться до ручки, не переступить, не развернуться... "-Света! Я застрял!!! " "- Урод ты лысый!!! " "-Помоги калитку открыть! " "- Где Павлов?! " "- Зойка, держи хмыря! " "- Он за баней! " "- Нет, он к мыску побежал! " " – Да где этот кретин на лыжах?! " "- Да не тараторьте же Вы, как эти... гниды! " "- А ты поговори у меня! " "- Вон он!!! К лесу бежит! Грибной тропой, стервец, уходит! " " – Замёрзнет же беспорточный! " "- Вовка, догоняй его на лыжах! " "- Да я тут..." – профессор наклонился к переклинившему креплению и попытался отцепить ногу. В этот момент пружина подобно праще выстрелила ему в лицо... Григорьич дёрнулся головой назад и опрокинулся навзничь. Искры из глаз посыпались, как из петарды "Холли-Холм". В следующий миг профессор не мог понять, что же произошло. Он глядел перед собой, но забор оказался сверху, лес за полем снизу, заснеженные ели снизу а искаженное яростью лицо Дрэмпа вверх ногами. "- Света, у меня что-то со зрением.." – пробормотал Григорьич беспомощно таращась себе под ноги и видя перевёрнутое с ног на голову изображение. "- Вставай, эдельвейс хренов! Павлов снова в лес убёг, да еще и без портков! Некогда тут с твоими телескопами возиться, хмыря грибного спасать надо! " Профессора тут же осенило : "- Телескопами?! "Falkon"! Искусственный глаз повреждён! " Вскочив на ноги, Григорьич лихорадочно озирался вокруг. Дрэмп сорвала вторую лыжину с упавшего в снег мужа, лихо вдела в крепления свои кривые чувяки и без палок, махая руками, устремилась к лесу, оставляя за собой на снегу глубокую лыжню. "- По целине пошла.." – только и шепнул Григорьич, осторожно ощупывая свой искусственный глаз.

"Грибною тропой" – новая глава.... искусственный глаз. Лыжня уходила прямо к лесу, исчезая в снежной белизне поля насколько хватало взгляда. Дрэмп шла ровно и энергично, удерживая равновесие при помощи размеренных махов руками. На лыжах она не стояла уже лет сорок с гаком, но здесь в Тэле вдруг ощутила небывалый азарт и забытую сноровку. Следы Павлова были видны отчетливо, они немного петляли, но основное направление вдоль дороги на речку держали четко. Зоишна, карабкающаяся по снежной целине на середине поля, безнадежно отстала, её неловкие движения в снегу и хаотические взмахи руками свидетельствовали о том, что и ей в скором времени понадобится помощь. Дрэмп дышала глубоко, но ровно. Вот следы Павлова свернули к заметенной снегом дороге на речку. Вот следы пересекли дорожные намёты и обнаружились на другой стороне дороги, спускаясь по снежному склону к заросшему ручью. Дрэмп запыхавшись, остановилась. Сердце молотилось в груди подобно резиновому кулаку, проверяющему грудную клетку на прочность. Над дальними кустами кружила какая-то птица. Дрэмп уверенно направилась туда же. Профессор разглядывал отражение своего лица в тёмном стекле банного окна. Глаз был на месте. Но почему-то картинка в мозгу была перевернутой вверх тормашками. Профессор попытался скосить здоровый глаз в сторону искусственного.. Ничего не получилось, картинка оставалась искаженной. Григорьич выбрался из калитки и оглядел окресность. Небо голубело внизу, а застланные белым снегом поля, уходили в небеса. "- Михалыч, зараза грибная! Одни убытки с ним! Чтоб он там в лесу провалился на хрен, сморч кривой! " Профессор сплюнул в снег и попытался встать на руки, глядя снизу вверх. Со стороны он напоминал медведя-шатуна, корячащегося на снегу от кислородного дефицита и недосыпа. Шапка упала в снег а из карманов посыпались старые гвозди, фантики и семечки. "Проклятый мухомор! Старый дурак! Хромой таракан! Болван безрукий! " – ругал профессор Павлова, собирая на снегу гнутые гвоздики. Поднявшись, он стал пробираться к сараю, в надежде отыскать финские снегоступы. Потратив еще полчаса на бесплодные поиски, профессор решительно снял с гвоздя две дырявые вёдерные крышки и принялся сверлить ручной дрелью отверстия по краям. Еще через полчаса пара импровизированных снегоступов была плотно привязана к его ногам тормозными тросиками и проволокой. Отыскав надёжную снежную лопату, Григорьич исполненный решимости, зашагал по снегу, оставляя идеально круглые неглубокие следы. "Работает! " – воскликнул профессор и прибавил шагу. Дрэмп съехала по плотному насту к заметённому снегом руслу заросшего ручейка. Здесь она без труда заметила лёжку Михалыча, оставленную совсем недавно. Снег был широко примят и рядом чуть в стороне чернели, уходящие вглубь протаявшие щели. Светлана Романовна оглядела небо, совсем близко кружила небольшая птица, не похожая ни на ворону, ни на голубя. Дрэмп пошла вдоль ручья, вглядываясь в редкие заросли голого ивняка. Павлова она заметила не сразу. На обледенелой кочке, склонившись к маленькому протаявшему оконцу воды, вытянув верёвочную тощую шею, Павлов пытался пить. Шапки на нём не было и редкие всклокоченные волосёнки слиплись в мелкие кривые кисточки. Лицо было чумазым как у хрестоматийного беспризорника а обтрёпанная одежда сбилась в один неразличимый ком вокруг туловища. Мокрые насквозь кальсоны прилипли к его кривым ходулькам и создавали впечатление сморщенной страусиной кожи. Синие закоченевшие ступни кривыми молоточками елозили по снегу. Павлов неудобно лакал из ручейка, напоминая человека из Кроманьона. Впечатление дополняла необычная птица, кружившая над ним метрах в шести. Птица была похожа на сову или филина, кружила абсолютно бесшумно, посматривая чёрными дырочками глубоко посаженных глазок. Заметив Дрэмпа, Михалыч поднялся на ноги. На снежной кочке он выглядел персонажем славянского эпоса о нечистой силе. Дрэмп покачала головой. "- Ты как этот.. полетянин Авоська." Павлов загулил подобно младенцу и прикрыл ладонями пах. "- Хватит тут каменный век изображать, атавизм хренов. Пошли домой греться, упырь безголовый. Чего тебя в лес-то всё время тащит? Ты что, леший что-ли? Или чёрт тебя поймёт, упыря." Дрэмп отломала метлообразную поросль и велела Павлову ухватиться за конец. Неторопливо развернувшись на лыжах, Света методично лесенкой принялась взбираться на пологий склон. Павлов, утпая едва ли не по пояс в снегу, карабкался вслед. Горбатый сычик парил над ним неотступно, совершая неширокие круги в воздухе. Вдалеке посреди поля чернела человеческая фигура, вернее, человекообразная фигура, а если быть точнее в определениях, попросту, гоминида. (Не путать с гнидой) Это была выбившаяся из сил Зоишна, на четвереньках преследовавшая Дрэмпа по лыжне. Медленное передвижение Павлова, мёртвой хваткой вцепившегося в осклизлую ветку, замедляло ход лыжницы и Дрэмп поминутно подбадривала Павлова. "- Шагай-шагай, придурок. Ковыляй, узлоногий. Перебирай-перебирай своими ложноножками, индюк пархатый. Давай-давай, шизик бесов, не отставай! " Со стороны случайному зрителю могло показаться, что какая-то крестьянка отыскала зимой заблудившегося осла или мула, и теперь ведёт своего нерадивого питомца обратно в хлев, понося при этом на чём свет стоит. Поровнялись с растрёпанной и ошалевшей Зоишной. Та так вытаращилась на Павлова, что брови достигли кромки волос. " – Ну, Павлов! Ну, сучья плешь! " Михалыч то-ли хохотнул, то-ли рыгнул в ответ. "-Поворачивай оглобли, Зойка! Снежного человека веду! " Селицкая так же на карачках последовала за Павловым, то и дело ныряя в его глубокие следы. Лицо Зоишны было в комках снега и напоминало башку белого медведя. Дрэмп вспотела, как портовый грузчик за смену и на подходе к дому уже чувствовала, как по ногам сбегали со спины и боков целые ручьи. Павлов засеменил к дому, втыкаясь синюшными маслами в снег. Зоишна привалившись к туалету шумно кашляла и чихала, путаясь в рукавах изодранной куртки. Дрэмп победоносно сбросила лыжи и поправляла сбившийся яркий шарф-тюрбан. "- А этот где?" – невзначай бросила она, оглядывая участок. Зоишна, продолжая неистово откашливаться, указала на странные круглые отпечатки на снегу. "- Полудурки.." – процедила Дрэмп, направляясь в дом. Дверь уже висела на одной петле, скособочившись и перекрутившись винтом. "- И дом такой же.." – продолжила Света, пнув ногой скрипнувшую дверь-калеку. "-Софья! Пошли обед готовить, а-то ведь эти неуды ещё и от голода скопытятся."

Рубрика: “Личное”
Автор: Роман Деркаченко
Опубликовано: 12.03.2017 в 10:39:15
Роман Деркаченко "Грибною тропой" – новая глава.... скопытятся. Павлов был насильно раздет, выкупан в снегу во дворе, растёрт водкой и закутан в шерстяные лохмотья. Не обращая внимания на его протестующие крики, Дрэмп с Зоишной оттащили грибника в тёплое помещение натопленной комнаты, где связанного уложили на диван под толстенное ватное одеяло. "- ДеГигоиш?" – тревожно вопрошал обессиленный Павлов и тщетно пытался освободиться от дырявых пут. Напоив Михалыча горячим чаем с настоем всяческих попавшихся под руку трав, женщины подсунули ему снотворное и вскоре величайший грибник всех времён и народов мирно похрапывал под горой дачного тряпья и уже тише и неразборчивее постанывал " ДеГигоиш.. дегигоиш.. дегигигиги... гегегеге...". Тем временем Дрэмп вела на кухне своеобразный мастер-класс по приготовлению обеда на четыре персоны в условиях поистине полевых. "- Софья! Неси-ка сюда те две тарелки с рыбой, остатки мясной нарезки и грибной жульен." "-Но, Светуль, жульен-то засох, а рыбу-то... куда её такую?" "- Не дрейфь, Зойка, мы будем суп варить. К обеду суп – что брюху пуп." – и Дрэмп назидательно подняла указательный палец. Зоишна послушно приносила с веранды все оставшиеся тарелки и плошки с остатками утренней трапезы, вернее, затянувшегося вчерашнего обеда. Светлана Романовна отыскала на верху старинного буфета гигантскую кастрюлю и, наполнив её талым снегом, поставила на хилый огонёк колченогой допотопной газовой плиты. "- Главное, Зойка, чтобы продукт не пропал." – поучала Дрэмп старшую на двенадцать лет сестру. "-А талый снег гораздо экологичней простой грунтовой воды, что припёр этот неуд Вова из гнилого финского колодца." Зоишна молча наблюдала, как Дрэмп сваливала с тарелок всё в одну эту кастрюлищу и помешивала, помешивала деревянной ложкой, размером с сапёрную лопатку. Постепенно в кастрюле стало образовываться некое однородное месиво с плавающими кусочками, напоминающее солянку. Дрэмп методично подсыпала в подогретую жижу дополнительные ингредиенты со всех принесённых Зоишной тарелок. Всё пошло в дело. Остатки сырного рулета были гостеприимно приняты сельдью под шубой, засохший печеночный пэшт радушно сдружился с недоеденными охотничьими сосиджами, а маринованные грибы образовали с оливье весёлый оригинальный ассамбляж. Всё это мутное варево было обильно сдобрено приправами к супам, шашлыкам и плову. "- Дрэмп поминутно зачерпывала из кастрюли и осторожно пробовала на вкус. Кривясь и деловито причмокивая, она то подбрасывала соли, то подсыпала перца, а то и вовсе добавляла горсть свежего снега. Зоишна всё поглядывала из-за угла веранды и боязливо пряталась обратно, тайком подъедая что осталось на столе и ещё не пошло в обеденный чан. Дрэмп то и дело покрикивала с кухни, чтобы Зоишна не мешкала с убиранием со стола и быстрее подносила тарелки. Постепенно стол пустел а острый пряный аромат из кастрюли заполонял всё помещение густым и насыщенным облаком. "- Вот так, Софья, ты и научишься дачной стряпне." – подбадривала сестру Дрэмп. "- Я ведь в пятидесятых на Целине студенткой-поварихой была. Да. И меня там татарки готовить учили. А с продуктами-то помнишь как, особо не разбежишься. Вот мы эту орду и кормили на свой страх и риск. Да ведь всем нравилось, уплетали за обе щёки. "- А наши-то уплетать будут?" – робко спросила Зоишна, поглядывая на парящую кашеобразную жижу. "-Ещё как будут. Что им остаётся? Этот твой крот пархатый не заболел бы. Видела бы ты его там в снегу у ручейка.. Ну чистый Йети. "-Дети..?" – переспросила Зоишна. "- Да, они как дети."- ответила Дрэмп, добавив в кастрюлю замороженный кусок вчерашнего салата из миски. "- Свет.. А не много-ли супу-то?" Дрэмп уверенно помотала головой – "- Не доедят, назавтра останется." Зоишна ушла на веранду, а Светлана Романовна, убавив огонёк до минимума, вытерла руки об фартук, который был приспособлен из старой мужской рубашки. Выйдя на крыльцо, Дрэмп оглядела отдалённые опушки леса в надежде заметить возвращающегося Гигоиша. Но день угасал, поля были пустыми, и даже протоптанная грибная тропа к лесу смотрелась как-то сиротливо. Дрэмп знала, что супруг был натурой увлекающейся, где-то даже страстной. Ему ничего бы не стоило отправиться на поиски Павлова даже к озеру. При этом главным и непременным условием должна быть какая-то техническая идея, какое-либо усовершенствование или новшество. Света подозревала, что в данном случае новшеством были эти идиотские круглые отпечатки на снегу. Вероятно профессор что-то соорудил у себя в сарае и теперь, не смотря ни на что, вволю испытывал своё изобретение в зимнем лесу. Дрэмп устало оглядела поле и лениво побрела к туалету, подхватывая волочащиеся полы изодранного нейлонового пальто поверх линялого беличьего полушубка. Профессор воодушевлённо и торжественно шагал по хрустящему насту своими круглоступами и победно оглядывал окружающий лес взглядом истинного победителя, если не сказать, триумфатора. Душа его пела, тело отзывалось приятной послушностью движений и лёгким нытьём мышц. А лес был божественным! Мощные сосновые стволы подобно корабельным грот-мачтам вздымались из снежных сугробов в голубое небо, неся на себе снежные паруса. Солнце заливало мощные кроны елей, усыпанные блестящим шишьём, подобно гигантским сотам или волшебным монистам. Мелкие птички с весёлым попискиванием шныряли в еловых лапах невидимые снизу а юркие белки шаловливо скидывали с высоты растрёпанные шишки. Иногда с раскатистым карканьем перелетали редкие вороны, шумно махая черными крыльями и задевая ветки. Гигоиш был счастлив. Это было именно то неповторимое состояния полного единения с природой. Как же здесь чудесно! Какой фантастической и невероятной красоты этот лес! Гигоиш даже слегка задыхался от накатившей волны восторга. Жизнь.. Это ведь не та сфера, где стоит обманывать самого себя. Жизнь – есть величайшая из возможных иллюзий. Это условное состояние материи, её вариант, её наивная грёза.

Роман Деркаченко
вчера в 11:02
Действия
Роман Деркаченко
"Грибною тропой" – продолжение повести.... наивная грёза. Профессор в молчаливом восторге миновал"Костину ниву" и углубился в плотный ольшанник, оставляя среди подлеска круглые отчетливые отпечатки своих оригинальных снегоступов. Вольная прогулка так увлекла Гигоиша, что он забыл и про Михалыча и про всё на свете, зачарованный погожим деньком в дивном тэлианском лесу. Уверенным шагом Гигоиш углублялся в лес, с отрадой припоминая свои летние походы за речку в обществе "Человека на грибе", являвшегося скорее обузой, чем равным компаньоном. Гигоиш не любил от кого-то зависеть. Если уж в лес, то в одиночку, с возможностью и вдоволь погулять и спокойно обследовать грибные места. А с Павловым одна морока... Тот, словно, создан для неудобств. Однажды горе-грибники забрели аж в Семиозерье. Михалыч едва пёр свою полную корзину с начинающими подсыхать солониками. На беду старики заплутали и потеряли еще два часа на поиски ориентиров. Павлов явно сдавал.. То и дело отсиживался на пнях, рассматривая свои грибные трофеи и пил лесную воду. Профессор помнил его водянистые тусклые глаза, глядящие с, присущей только Михалычу, отстранённой непроницаемостью шпиона. "Мы Павлова совсем не знаем." – любил говаривать профессор своим сыновьям и домочадцам в редкие минуты откровения. Жизнь неслась стремительно и уже дальние походы за грибами были тяжелым испытанием, но Михалыч всегда был в лесах. Не было дня, чтобы этот "Корзинный хула-хупер" не улизнул в чащу и не притащил Зоишне очередную гору червивой грибни. Женщины проклинали его, но обреченно чистили эти скользкие бракованные шляпко-плюхи и кривые, как сам Михалыч, почерневшие груздаки. Раздраженно обрезая изрешеченные червём ножки и безжалостно выбраковывая распадающиеся от старости перестоялки, Зоишна бурчала себе под нос : "-Вот зачем ходил? И куда это теперь? Тут же одна гниль. Как с этим быть? Вот же, неудобная душа! " А Павлов лишь посмеивался да отсыпался на своём драном диване под докучливый писк кромарья. Профессор дошел до речки. Лесное русло изгибалось под снегом, подобно исполинскому змею и, образовывая широкие петли, уходило в густой березняк и ольшанник белой простынёй. Ширина была метров пять-шесть иногда восемь, над руслом склонялись отдельные подмытые деревья а на иных поворотах были завалы от скопившегося за лето и осень наплава. Гигоиш остановился на береговой крутизне и долго любовался замёрзшей речкой, которую почему-то называли Великой. Тут даже водилась форель в некоторых местах. Чудесное место этот Гладышевский заказник! Леса красивые, кое-где смешанные, кое-где еловые тёмные с непролазными чащами. Но есть и светлые сухие сосновые боры с изумительным мхом и брусникой. Гигоиш не был ягодником, да и к грибам-то охладел. Это всё Михалыч со своей фунгоманией. Вскочит ни-свет-ни-заря, и других тормошит. Однажды Дрэмп его так корзиной огрела, что Павлов надолго угомонился со своими утренними предложениями. Корзину так и не починили и она стала служить дырявым кузовком для щепы, в которой Зоишна таскала всякий дворовый мусор на растопку. Дым при этом валил чёрный и удушающий, а Гигоиш с завидной методичностью всё спрашивал : "-Зоишна, а чем Вы топите?" Так, стоя на бережку и припоминая дачные истории, Гигоишь любовался заснеженной речкой. На таких снегоступах можно безбоязненно перейти речку. Помешкав, профессор стал осторожно спускаться с бережка. А в Тэле всё шло к обеду. Дрэмп удовлетворённо поглядывала под крышку, где на медленном огне пузырилось её поистине магическое варево, наполняя помещение острым запахом охотничьих выпоротков. "-Зойка, неси тарельё! " – громко командовала Светлана Романовна, помешивая обильно пузырящуюся в кастрюле массу. Зоишна бестолково суетилась у буфета на веранде, то вынимая бутылки со спиртным, то ставя из назад, как будто от этих сложных рокировок могло что-то зависеть. Павлов так и затих под своей кучей попонок, не издавая ни единого звука, возможно, он даже не дышал. "- Светуль, а может быть, всё же поджарим им их эти дурацкие баранники?" – предложила Зоишна, достав из буфета очередную диковинную бутылку из последней поездки Михалыча. "- Ты что, они же не замочены и троекратно не отварены." Но Зоишна не унималась: "- Светуль, так мы же заморозку овощную из магазина не замачиваем? И не троекратно.. А это же как-никак дары леса, экологически гораздо.. Я бы поджарила с луком кэртошем. "- Жарь, как знаешь." – отмахнулась Дрэмп, заинтересованно принюхиваясь к своему первому блюду и азартно подбрасывая в бурлящую гущу нечищеный чеснок. Павлов проснулся от наползающего удушья. Вся комната была наполнена спёртым и едким запахом какой-то невыразимой пищевой массы, которую можно встретить разве, что на свиноферме. Михалыч с трудом спихнул с себя кучу наваленной одежды и покрывал. Обнаружив себя затянутым во всевозможное исподнее разных размеров и фасонов, Михалыч попытался выпутаться, но безуспешно.. Бросив это бесплодное занятие, грибник поднялся и направился к выходу на веранду. Открыв скрипучую дверь, он в первый момент не понял, от чего было не продохнуть. Посредине стола стояла чудовищных размеров кастрюля, окруженная плохо помытыми тарелками и горами подсохшего хлеба. В свете дня поблёскивали металлические приборы, среди которых было несколько разномастных вилок, стёртых ложек и ещё каких-то странных, возможно не столовых, принадлежностей. Павлов тихонько, насколько позволял его нескладный организм, проследовал мимо сервированного стола и оказался нос к носу с Дрэмпом. "- Прохватился, полетянин?" Михалыч невнятно что-то пробубнил в ответ и протиснулся к двери. Там на кухне смрад стоял похлеще чем на веранде. Глаза Павлова заволокло едкой слезой а к горлу подкатил ком. В клубах удушливого пара угадывалась Зоишна, стоящая возле изржавленной электроплитки и гоняющая деревянной палочкой по шипящей сковороде какие-то чёрные дымящиеся булыжники. "- Заяэтожаёшканаобед?" – весело спросил Михалыч, тихонько проходя мимо. Селицкая настолько была увлечена стряпнёй, что даже не обратила на Павлова внимания. Лицо Зоишны было покрыто ручьями пота, седые волосы слиплись а из слезящихся небольших глазок струился неподдельный азарт. Павлов вырвался на свежий воздух и не ощутил зимнего холода, так как был туго замотан и наглухо завёрнут. Поискав глазами Гигоиша, грибник затрусил к туалету, оставляя на снегу кривенькие дырочки следов. Подбежав к летней уборной, Павлов дёрнул ручку. Дверь не поддавалась. Павлов, буквально, повис на двери, истерически пытаясь проникнуть внутрь. Едва не плача, грибник спрятался за угол туалета и стал отчаянно пытаться освободиться от пут ненавистной ночной одёжки. Всё тщетно!!! Павлов тихонько завыл от своей беспомощности и вцепился в подростковые кальсоны "Малыш и Карлсон" в послдней надежде сдвинуть их хоть на чуть-чуть... Но Дрэмп с Зоишной, словно злые гении-кутюрье поддели под кальсоны сплошной термло-эласто-скафандр. Павлов глядел на освещенные солнцем ели и плакал. Ему не было холодно, как сутки назад, он не дрожал, как тогда в мёрзлой дублёнке на полу веранды, как босиком у зинего ручья на поле. Слёзы катились по чумазому лицу грибника, оставляя поблёскивающие ниточки на морщинистой огрубевшей коже. Михалыч отпустил время. Пусть всё идёт своим неумолимым чередом, размеренно и неспешно ведя нас несмышлёных и амбициозных тварей божьих по пути своя. Пусть души наши суть инфантильные и своенравные примут жизнь, как иронию свыше. Пусть все пороки и изъяны натуры нашей выйдут естественно и безболезненно. Пусть гордыня наша не найдёт опоры в сердцах наших и покинет алчная вместилища свои, подобно испражням и ядам. Пусть мир в думах наших да воцарицеся да укрепитеся. Пусть доколе долго не убоимся мы себя самоё и любовей извне. Пусть доброго не срамимся да искреннего не чураемся. Пусть земля наша как дом есть но не поприще страстей низких. Пусть милым да счастливым желание будет, но не с подспудом коварным да лживым. Пусть мы и дети в жизни своей, да не с помыслом жестоким и подлым. Пусть не трясёмся над златом вожделенным ибо суть копейки пред пространствами и духом сия. Пусть будет покой сердцам да мир разуму человече. На рябине защебетала птаха, бойко склёвывая красные мороженые ягоды и роняя на снег прошлогодние листочки. Павлов улыбался широко и благоговейно. Счастье наполнило его до краёв и сладкая нега разливалась по телу живительным теплом. Может быть впервые в жизни он видел сам миг времени, миг прозрения.

Роман Деркаченко
48 лет, Санкт-Петербург, Россия
17 марта
Роман Деркаченко
"Грибною тропой" – новая глава.... миг прозрения. Гигоиш пересёк заснеженный лёд речки круглыми следами от привязанных к ступням металлических крышек. Издали могло показаться, что в лесу идут съёмки какого-то эпизода к фантастическому фильму с участием инопланетян. Вид профессора внушал полную уверенность либо в принадлежности этого человека к актёрской братии, либо в абсолютной невменяемости и помешательстве. Пожилой мужчина брёл сквозь лесную чащобу энергично и широко шагая, помогая себе лыжными палками. Изодранные куртки, надетые одна поверх другой, создавали впечатление заблудившегося клошара и лишь одухотворённый и пылкий взор ученого выдавал признаки натуры образованной, интеллигентной и просветлённой. Гигоиш запел : " А по пiд горою казаки йдуть.." С ближайшей сосны с карканьем взлетела ворона. Профессор улыбнулся своим мыслям и зашагал дальше, не утирая стекающую из ноздри слизь. "-Где же этот очковый змей?" – раздраженно думала Дрэмп, нарезая мороженый хлеб ровнотупеньким недоножиком. Зоишна уже сидела на скрипучем стуле, обвязанным для мягкости старыми кофтами, подобно экзотическому пуфу. "- Зови своего неуда." – приказала Света сестре – "- Или опять по снегам бегать?" Селицкая нехотя поднялась и, ковыляя натужно и медлительно, побрела к выходу. На улице мягкие янтарно-охряные солнечные лучи нежно скользили по снегу, образовывая красивые голубоватые тени позади холмиков и сугробов. Удлинённые силуэты кустов рисовали на белом покрывале двора затейливые переплетающиеся узоры. Селицкая грузно ступила в снег. Один полуваленок сразу же застрял плотно и безвозвратно. Зоишна обреченно вздохнула и оглядела участок. Павлова она увидела под рябиной. Старик сидел на перевёрнутой ванночке и, вероятно, сосредоточенно стирал в снегу какую-то тряпку или одежонку. Неловкие порывистые движения его рук выдавали полное отсутствие подобных навыков и опыта. "- Магомет! Ты что там стираешь? Обед готов! Где Володя?" – Зоишна весело замахала своими полными руками, как будто разгоняя перед собой невидимые помехи. Михалыч поднял голову. Щуря на вечернем солнце свои морщинистые складчатые веки, старичок широко улыбнулся, поблёскивая золотым напылением редких кривеньких коронок. Лицо его излучало мир и неизмеримое добродушие, дополненное искренней мудростью духовно очищенного старца. Павлов молчал, продолжая жахать в снегу свои несчастные кальсоны. "- Магомет! Брось ты это. Пошли обедать. Суп остынет." – кричала Зоишна, выдёргивая ногу в куче перештопанных разноцветных носков из застрявшего полуваленка. Михалыч поднялся и принялся развешивать своё постиранное бельишко на ветках рябины, заботливо и тщательно расправляя мокрые штанины кальсон. Удовлетворенно оглядев висящее на сгибающейся к земле ветке белье, Павлов направился к веранде, проваливаясь по колено в рыхлый снег. Подойдя к Зоишне, Михалыч нежно и ласково погладил женщину по голове и тихо произнёс : "- ПасибоЗаяшопозала." Вместе они вошли на веранду, где по тарелкам было уже разлито парящее на холоде первое. Запах был резким и пряно-удушливым. Расселись по своим стульям. Минуту-другую все молча разглядывали новое блюдо, имевшее цвет от древесного до пастельно-фиолетового, вероятно, за счет свёклы. В тарелке Павлова отчетливо угадывалась тушка вываренной сельди и фрагменты ветчинной шкурки. В тарелке Зоишны поблёскивали дольки лимона и бараньи рёбрышки, а у самой же Светланы Романовны в густой массе горохового пюре с томатами торчал посреди тарелки путовый сустав с яичной крошкой и варёными огурцами. "-Хорош супец! " – весело и с аппетитом произнесла Дрэмп, берясь за ложку. "- А где этот профессор кислых щей? Сам всегда первым за стол, а тут нет." Дрэмп принялась задорно хлебать густой, насыщенный рубленной колбасой и овощами, пюреобразный бульон. Михалыч опасливо поглядывал на Зоишну. Селицкая спокойно зачерпнула суп кривоватой ложкой и со смаком отправила порцию в рот, заедая белым пшеничным хлебом и причмокивая. Дрэмп уминала мясные фрагменты из супа энергично и даже с некоторым азартом авантюриста. Михалыч робко оглядел веранду. На стенах были те же репродукции Брюллова и Тропинина, персонажи которых с безмолвным интересом наблюдали за трапезой. Павлов уставился в свою тарелку. "- Софья, открывай." – весело скомандовала Дрэмп, указывая сестре на стоящую позади неё в серванте новую дизайнерскую бутылку неизменной "Kauffman". Зоишна с набитым ртом заворочалась и потянулась через плечо за красивой бутылкой. Со стены за ней с искренним интересом, подавшись вперёд, удивлённо наблюдала тропининская прядильщица, будто завороженная диковинной бутылкой в виде летящей капли. Павлов от удовольствия подвсхрапнул: "- ЖайГигоишанетмоэтподожжём?" "-Чего подожжём?! "- насторожилась Дрэмп. "-Он говорит, подождём." – пояснила Зоишна с полным ртом. Светлана Романовна холодно обвела всех взглядом и помотала головой. "- Я ему, гаду ползучему, больше греть не буду. Очковая змея сам пусть жрёт, а-то по лесам на железных крышках прыгать как полоумный – это он запросто. А к обеду успеть – так нет? Открывай, Зойка! " Михалыч нетерпеливо следил, как пухловатые пальцы Зоишны неловко и суетно мацали изысканную бутылку в тщетных попытках её открыть. "-Дай сюда, а-то ещё разобьёшь ненароком! " – вскрикнула Дрэмп, протягивая через стол руки. Приняв от сестры красивую сверкающую над столом бутылку, Дрэмп внимательно вчиталась в надписи на прозрачном стекле изделия. Михалыч нетерпеливо заёрзал. "-А ты жри, давай, на голодный желудок нельзя." – бросила ему Дрэмп. Зоишна тем временем наворачивала вторую тарелку супа, аккуратно выкладывая на стол то рыбные, то свиные, то фруктовые косточки. "- Приват Коллексион." – степенно прочитала Дрэмп – "Гранд Селектед." – Павлов, неуд, ты такую впервые пробуешь?" – насмешливо спросила Дрэмп, продолжая читать. Михалыч нервно сглотнул, но так и не решился зачерпнуть супа. "-Грапефруте енд Лайм. Вот это – Да! " Дрэмп попыталась открутить когтеобразную замысловатую крышку в виде серебряного заостренного колпака. Зоишна приоткрыла кастрюлю для новой порции супа и вся веранда снова наполнилась густым наваристым чадом. Павлов скривился, а Дрэмп прикрикнула : "- Софья! Ну ты совсем не имеешь понятия об этикете. Ну кто же перед открытием такой светской водки половником шарит! " Вертя бутылку так и эдак, Дрэмп не смогла её открыть. "-А позвольте-ка мне." Все замерли... В возникшей тишине казалось было даже слышно, как в желудке Зоишны пищеварительные ферменты расщепляют куски вываренной колбасы на белковые фракции и аминокислоты. Дрэмп, не сводя с Михалыча взгляда, произнесла : " – Повтори..." Грибник икнул и промямлил :"- Датемнебутыкуяотою." Все тут же расслабились, зашевелились, забрякали ложки, зачавкала Зоишна и в это момент на веранду вошел неузнаваемый профессор.

Роман Деркаченко
48 лет, Санкт-Петербург, Россия
13:50
Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести. Вообще, явление субъекта в нетипичном для него облике всегда было беспроигрышным драматическим или юмористическим эпизодом в любом произведении. Но вид Гигоиша наводил на мысли отнюдь не юмористические. Старик нёс на своих одеждах слой льда, сравнимый разве, что с найденным в расселине пропавшим альпинистом, или даже древним антропоидом, прекрасно сохранившимся до наших дней. Подобно стеклянному кокону, лёд равномерно покрывал всю фигуру профессора с головы до ног и негромко потрескивал при движениях. На чумазом и небритом лице ледяная корка образовывала некую фантастическую капсулу, придавая закованному в неё лицу поистине космический вид. Начинающая подтаивать влага бесшумно мерцала проворными капельками внизу у подбородка, просачиваясь сквозь ледяные щели. В руках у Гигоиша был не-то жезл лешего, не-то обломок архаичного весла из ладьи древних викингов. Каждый шаг "замороженного" отдавался в помещении веранды гулким металлическим эхом, из-за стука железных вёдерных крышек на обеих ногах. Вцелом впечатление было такое, что все присутствующие перенеслись на несколько тысячелетий назад и являются свидетелями давно минувшей сцены. Первой молчание нарушила Зоишна, протянув руку к Гигоишу и робко потрогав его за жезл. Дрэмп покачала головой а Михалыч, изумлённо вытянув тонкую шею, завыл в своей неповторимой грибной манере. Профессор оглядывал дачников взглядом победным, даже с нескрываемым оттенком снисхождения. "-Где ты болтался, неуд?" – проронила Дрэмп, разглядывая смёрзшиеся в ледяном колпаке седые прядки. Профессор поставил в угол веранды обломок допотопного весла и с тонким ледяным скрипом присел к столу. "- Ээээ, нет! Так не пойдёт! " – вскрикнула Дрэмп, пытаясь ухватить Гигоиша за обледеневший воротник грибницкого пальтугана. "-Иди-ка ты, человекообезьяна, переоденься. За стол в таком виде я тебя не пущу." Гигоиш повиновался и, громыхая железными снегоступами, удалился с веранды. Повисла пауза. Михалыч поминутно сглатывал набегающую слюну а Зоишна методично дохлёбывала из своей щербатой тарелки густое варево с кусочками сосисок и лимона. Светлана Романовна укоризненно покачивала головой и яростно жевала мелкие куриные хрящики из супа. "-Светуль, а может быть баню затопим?" – предложила Зоишна. Мужики уже несколько дней не мылись, в одном и том же ходят, как эти, дриопетеки." "- А что, у дриопетеков была одежда?" – тихо переспросила Дрэмп. "-Да какая разница-то? Всё одно – шмуньки." Павлов загоготал хрипло и надрывно, кривя своё буроватое морщинистое лицо в нелепой клоунской гримасе. "- А дрова-то есть?" – спросила Дрэмп, отпив из малюсенькой рюмочки холодной водки. "- Япинесуыстроисааая! " – вскочил Михалыч и кривовато семеня, поскакал к выходу. "-Володю-то покормить надо." – предложила Зоишна, доедая третью тарелку густого супешника. Дрэмп недобро зыркнула на сестру и прошипела : "- Этот членистоногий не сдохнет." Зоишна пожала плечами и вскинула брови. Павлов уже предвкушал самый прекрасный из всех дачных ритуалов. Даже лес с его грибными тропами не мог сравниться с этим хуторским изобретением, которое в 1976м году возвёл прозорливый и рачительный профессор. На небольшом возвышении на углу участка у самой калитки была построена восхитительная бревенчатая банька с таким просторным предбанником и техническими усовершенствованиями. Печь была сложена неким Лёшей или Лёней, бывшим мужем тёти Нюры, человеком странным и загадочным. Леонид Палыч прожил долгую и таинственную жизнь среди своих овец, коз и баранья. Был он и плотником и столяром и гончаром, вызывая зависть у деревенских бабок. Но жизнь его обрывалась тяжело и длительно, лёжа на старой-престарой панцирной кровати в тёмной закопченной финской избе под зловещие завывания лютой метели. Чудовищный асцит со всеми вытекающими факторами мучил и глумился над беспомощным стариком, заставляя человека среди ночи плакать и просить у своей старухи верёвку и мыло. Зима в тот год буйствовала. Голодные лоси приходили из леса и выедали мох-конопатку между брёвен старой избы. В старом скотнике, примыкавшем к дому, поселились целых две семьи куниц, что для этих эгоистичных и неуживчивых хищников совсем не характерно. Тётя Нюра одна управлялась на этом заброшенном хуторе, который раньше назывался Волчьим. Дядя Лёня вспоминал, как делал прочные мостки от дома к колодцу, как клал профессору печь, как первый раз все мылись в той новой бане. Жизнь – штука непонятная и крайне противоречивая. Она даёт человеку возможность либо жить по-совести, даря людям свет и добро, либо оставить о себе недобрую, брезгливую молву, как бы в награду за ложь, зависть и мелочность. А время – оно не такое уж бесконечное, как эти вековые леса да просторы. Вот оно всё в ладошке. Было много, а теперь нет.. И глядим мы на беспечные игры детишек, да всё вспоминаем. Михалыч копался в дровяном сарае, как мышь в навозе. Примёрзшие поленья напоминали спаявшиеся оковалки, а отсутствие лампочки не давало возможности приспособиться. Павлов то стонал, то всхлипывал, а то и завывал подобно лесному волку. Подошел полуоттаявший Гигоиш. "- Ну, что ты тут вошкаешься, кривая шарага? Иди-ка лучше за водой с вёдрами. Колодец, возможно, подмёрз, так ты не ломай, а меня позови." Михалыч радостно закивал и метнулся к вёдрам. В Тэле любая работа в охотку! И Павлов, нелепо размахивая звенящими вёдрами, проваливался в глубокий снег. Колодец был за верандой под неимоверным снежным сугробом. Нужно было сперва раскопать доступ к дверце, которая была сколочена из остатков проклеенного шифера и сломанной детской кроватки. Павлов осложнел. Копать принялся руками, кривясь от холода и талого снега. Передохнув, Михалыч залюбовался вечереющим деньком среди этого непролазного леса и угрюмых сугробов. На полянке с неугомонным писком мельтешили синички, затеяв возню среди крон молодых пихточек. Ярко-лиловые шишки мерцали на вечернем солнце свежей смолой. Павлов помнил, как старший сын профессора привозил маленькие саженцы пихт из финского бора. Теперь деревца поднялись и красовались на опушке ровными зелёными пирамидами. Деревья нужно сажать непременно. Это как, своего рода, творчество. Живёт человек равнодушно, потребляет да таращится. Совсем иное дело – участвовать в созидании, помогать природе быть еще краше, еще полезнее. А деревья, ведь, благодарные. Посадишь дерево малое, а через несколько лет оно тебя своей красой да ладностью благодарит. Смотришь на него и думаешь, вот выросло оно, к небу тянется, потомкам о человеческих руках ведает. Важно это. Может быть более важно, чем корысть да стяжательство благ да богатств. Но понять эти вещи дано не каждому, далеко не каждому. Михалыч докопался до дверцы. Ручка была изготовлена в лучших традициях Тэля. Это была пластмассовая игрушка-кенгуру со спиленными для удобства ушами. Насквозь прикрученная шурупами к деревянной рейке кроватки, она предоставляла идеальное прилегание ладони. Михалыч усмехнулся и приоткрыл дверцу. То, что он увидел было одновременно и неестественно и завораживающе. Всё пространство под крышей колодезной надстройки было заполнено причудливыми сталактитоподобными крсталлами замёрзшей воды. Длиннющие иглы, украшенные сверкающими кристаллами льда переплетались и скрещивались в невиданном фантастическом пересечении. Это было невероятно красиво! Павлов икнул. Протянув руку, он осторожно дотронулся до сверкающей хрупкой иглы. Тут же вниз полетели невесомые снежинки и в тёмных недрах колодца исчезли. Михалыч трогал ещё, трогал ещё. Под огрубевшими пальцами старика крошилась и исчезала в тёмной глубине трепетная и нежная красота. Из-за веранды раздался окрик Дрэмпа "- Ну где этот промысловый таракан? Его только за смертью посылать." Михалыч с грустью смотрел на сыпавшиеся в тёмную воду кристаллики. "Примитивы.. Они все безнадёжные примитивы."

Роман Деркаченко
"Грибною тропой" продолжение повести.... безнадёжные примитивы. К колодцу подошел полуоттаявший Гигоиш. Внутренняя поверхность его ледяного кокона запотела и весь панцырь приобрёл эффектный матовый оттенок. В таком причудливом одеянии по участку расхаживал сказочный персонаж и его реплики вызывали справедливую иронию у Дрэмпа и Зоишны, доедающих из кривой кастрюли остатки адского варева. Михалычу первого блюда так и не досталось, но он особо не переживал, так как был на все сто процентов уверен, что тем самым избежал некой кары за чревоугодие, неотвратимо последующей после поглощения данного блюда. Гигоиш так же постился перед баней, предвкушая лишь легкие элегантные закуски к водке "Kauffman" так изящно оттеняющие всю изысканность данного напитка в обстановке зимнего хутора. Вечер подходил вежливо, неторопливо, можно даже сказать, деликатно. Едва приглушив золотистое сияние закатного солнца за Змеиной горой, вечер разбросал по голубой поверхности снега длинные, красивые тени от макушек молодых ёлочек и кустов вербы. То там – то здесь темнели глубокими пятнами вереницы следов, представляя пытливому уму благодатнейшую почву для футуристических ассоциаций. Птицы затихли, и лишь удалённый отзвук электрички над бескрайними лесными волнами напоминал о присутствии земной цивилизации. Павлов тащил полные вёдра ледяной воды, расплёскивая её себе на ноги. Отчаянно приподнимая вёдра над снегом, он старался не задеть ими о сугробы. Утопая в белом, мучнистом, рыхлом месиве, Павлов пыхтел и чихал, отчаянно волоча тяжелые вёдра к бане, предвкушая традиционный парной ритуал, введённый Гигоишем в Тэле много лет назад. Баня всегда ассоциировалась у Михалыча с некоторым обрядом, своеобразным культом обнажения и очищения. И дело здесь даже не в мытье, как таковом, а глубже, серьёзнее, интимнее. Павлов не был Ван-Даммом. Его природная конституция отнюдь не предполагала равнение на Атлантов. Прячась под приличными костюмами и представительными галстуками, Михалыч иной раз и вовсе забывал о природном неудобстве и эстетических недоработках Создателя. В формате профессионального общения и бытовой жизни, Михалыч попросту не был востребован, как чистый организм. Его вполне устраивало положение некого статиста или дистанционного наблюдателя. Другое дело – баня! И не просто – баня, а баня в Тэле. Здесь равнодушными созерцателями его олимпийства будут, разве что, Гигоиш и сыновья. Профессор и сам никогда не акцентировался на анатомии и не вдавался в бесплодные рассуждения о мужском атлетизме. Что толку пенять природе на её безалаберность, если нет необходимости в лучшем применении телосложения. Другое дело, сыновья... Эти двое зигфридов с Замшина были убеждёнными Нарциссами. Благо, единственной милостью природы для этих мальцов были их опорно-двигательные аппараты и комплектующие. А что ещё нужно незадачливому самцу на заре человечества? Тем паче, что заря эта, по-видимому, затягивается. В дровяном сарае "раздавался топор дровосека". Гигоиш остервенело молотил кувалдометром по замороженной поленнице, отбивая мятую щепу и фрагменты коры. От активной работы он абсолютно оттаял и от его драных лохмотьев даже парило. Павлов с великим трудом опрокидывал тяжеленные вёдра в баки и снова плёлся к колодцу, звеня дужками. После восьмой ходки Павлов заглянул в дровеник. Профессор пробил в поленнице целый лаз и теперь копошился там как гигантский бурундук. "-Михалыч, бормотыга, ты что-ли?" – не оборачиваясь, спросил Гигоиш. И не дождавшись ответа, сообщил: "- Сегодня топить нет смысла. На один прогрев печи часа полтора-два уйдёт." "- Аяуэводынаосил. Под завязку оба бака." Гигоиш замер.. Поленница дрогнула и с грохотом обвалилась, погребая под собой дёргающегося профессора. Под дровяным завалом оказался и Михалыч, отчаянно барахтающийся среди поленьев. Из-под кучи дров доносился жалобный стон Гигоиша: "- Михалыч, носи воду назад в колодец, иначе за ночь баки разорвёт! " Павлов насилу выбрался из завала и на четвереньках пополз в баню по еще не утоптанному снегу. У дверей бани стояла Зоишна в трёх старых шубах и рваном треухе. "-Павликов, вы уже затопили?" Михалыч, не поднимаясь с четверенек, ответил : "- СеоднятопительзяГигоишазаваило." – и пополз дальше за вёдрами. Зоишна неторопливо заглянула в открытый дровеник. Поленница была обрушена и развалена, никого не было. Пожав плечами и развернувшись, Зоишна заковыляла к дому, периодически заваливаясь в стороны на глубоком снегу. Дрэмп возилась с чистым бельём, бережно перекладывая слежавшееся, отдающее характерной загородной сыростью исподнее. В старом финском шкафу подобные ревизии крайне редки и некоторые вещи оказываются находками. Вот эта маечка, например, откуда она? Может быть её по ошибке положили в чемодан отъезжающего со смены пионера? Или это та неожиданная находка при ремонте и вскрытии пола в большой комнате? А может быть эта майка так всю жизнь и пролежала с послевоенных лет, ни разу и не надетая? Дрэмп сложила майку и добавила её к пачке белья для Михалыча. Зоишна едва протиснулась в дверной проём, порвав рукав и оторвав пуговицу. "-Светуль, они топить не хотят из-за мороза." Дрэмп доложила в пачку для Гигоиша махровые кальсоны 50х годов и посмотрела на сестру. "-Не топят из-за мороза? А разве топить нужно из-за жары? Пойду разберусь с этими кочегарами." Светлана Романовна оставила Зоишну одну наедине с тёмным старым шкафом и его нетронутыми недрами. Селицкая с интересом полезла внутрь. Павлов на последнем издыхании выливал тринадцатое ведро обратно в колодец. Внизу глухо бурлила струя а под ногами была плотно утоптанная обледенелая площадка. Михалыч едва держался на ногах, когда сзади подкралась Дрэмп. "- Павлов, ты что тут творишь?" Михалыч растерялся. "- Гигоишводупопосилслить." "- Я твоего Гигоиша сама солью скоро. Почему баню не топите?" "- Непогеетсяпечь."- бормотал Павлов, соскальзывая ногами с ледяной площадки. Дрэмп заглянула в зияющую глубь колодца. В лицо дохнуло студёной влагой. Переведя взор на Михалыча, Дрэмп сощурилась. Остаётся только догадываться, какие мысли посетили мозг этой вредной старушонки... От бани донёсся слабый сдавленный крик. "-КикДафена! " – весело прошамкал Павлов. "- Я сейчас Вас с этим Дафеном прибью здесь на хуторе и в снегу зарою. Иди к нему и передай, что бельё уже собрано и ждать мы не будем." Михалыч увернулся от пролетевшего подзатыльника и поскакал на своих кривоподках обратно к бане, крутя для равновесия вёдрами, как жонглёр. Вихляющая фигурка Павлова скрылась за углов веранды и Дрэмп быстро схватила первый попавшийся под руку смёрзшийся ком. Размахнувшись, она наугад метнула ледыху через крышу веранды. В следующий момент раздался глухой шлепок и сдавленный вскрик. "-Есть контакт." – радостно прошептала Дрэмп и захлопнула колодезную дверцу.