Васюган 17.05.2019 04:13

  Петух гордо восседал на заборе, ждал хозяина. Только что он расправился с дворовыми постояльцами. Взлетев на спину поросенка, он начинал истошно орать и хлопать крыльями. Поросенок с визгом умчался в хлев. Дворовый пес, видя боевое настроение петуха, забился в конуру. Забияка, заметив побег пса, подлетел к лазу конуры, растопырил крылья и с криком стал кидаться на пса. Лаз был узкий, а расправленные крылья мешали ему проникнуть внутрь. Избившись о конуру до одури, он сложил крылья. В таком виде он уже не наводил ужаса и мог получить ответку от пса. Куры и вовсе, почуяв петушиный приступ ярости, смиренно заняли свои места на насесте в птичнике. Разогнав всех, петух взлетел на забор, оглядывал опустевший двор, время от времени вскрикивал и поднимал торчком свой гребень.

  Завидев в конце улицы хозяина, шагавшего к дому нетвердой походкой, петух притаился, занял позицию у ветвей черемухи, прикрывавшей забор. Калитка распахнулась, хозяин сделал первый шаг в опустевший двор. В это же мгновение грозная птица взлетела ему на загривок и принялась долбать клювом по темечку. Треух, что носил хозяин в любое время года, надежно защитил голову.

Молниеносная реакция слегка подвыпившего хозяина поразила всех. Он схватил забияку, прижал к чурке и рубанул голову, стоявшим тут же топором.

- Докудахтался, дурак!

Хозяин присел на крыльцо. Из своих укрытий вылезла дворовая живность, еще не веря в свое избавление от задиры.

- Дед пришел! – крикнул Юра, выглядывая из-за дома со стороны огорода.

Наталья Яковлевна оторвалась от прополки гряды, тяжело распрямила спину, пошла к мужу.

- Ну что, опять христовенький?

- Вон, петуха ощипи, да щи свари.

- Батюшки-святы! Уж давно пора ему в суп-то. Никому проходу не дает!

- Собирай мужиков, пни на огороде корчевать будем.

Сосновка уютно улеглась в междуречье Пашинки и Барлака около полувека тому назад. Помещики Лебедев и Терентьев поставили здесь, в живописном месте, свои дачи. А на правом берегу Барлака были личные владения помещика Сизова. Пять мельниц, устроенных на быстроводной речке, когда-то беспрерывно перемалывали зерно с пашен самого Сизова и крестьян окрестных сел. Теперь же все принадлежало колхозам, мельницы развалились, на пашнях пшеницу не сеяли.

Вдали от шумных поселков, среди хвойной тайги, нашел здесь Павел Егорович своей семье очередной приют. За 15 лет, убегая от преследования советской власти, много ему довелось поскитаться. Сначала был Чик, потом Чаны, Ишим, Мариинск, Ададым. Где-то занимали старые, опустевшие избы, где-то, как сейчас, рубили свой дом. Но приходили вести о том, что его ищут, и приходилось все бросать и ехать в неизвестное, меняя направления. Все это “кружево” по сибирской тайге прочно устроилось в голове Павла Егоровича.

Устало окинув взглядом свое подворье, дед прошел к сараю, взял колун, ломы, лопаты, вилы и направился в огород. Дом ставили на задворках села, на самом обрыве над Барлаком. “Вода и рыба – обеспечены” - рассуждал Павел Егорович, - “с голоду уже не умирать”. На этом месте тогда был лес. Деревья спилили. Из них и строили дом на двух хозяев. Старшая дочь вышла замуж, и уже подрастал сынок, Юра. В семье Павла Егоровича и Натальи Яковлевны еще оставалось трое детей: Надя, Алик и Алеша. Последний был лишь на два года старше своего племянника. Трое. Это все, что осталось от семнадцати рожденных и растерянных-захороненных по окраинам сибирских дорог в тяжкие годы скитаний.

Раздав инвентарь сыновьям и зятю, дружно принялись за работу. Наталья Яковлевна затопила во дворе походную буржуйку, поставила на огонь ведро воды, что бы ошпарить петуха и ощипать. В огороде кипела работа. Пни окапывали, рубили на части и тащили из земли.

Вдруг из-под пня черной лентой юркнула гадюка, за ней другая, третья. Видать гнездо расшевелили. Не растерявшись, парни кто топором, кто лопатой рубанули их. У деда же в руках оказались вилы. Со всего маху вонзил он их в пытавшуюся спрятаться гадюку, и приподнял ее, как бы насаживая на вилы. Змея узлом обвязала вилы. В предсмертных судорогах извивалась каждой частичкой своего длинного тела. Глядя на это отвратительное зрелище, деду сделалось плохо. Его выворачивало на изнанку тошнотными позывами, от которых, при натуге, раздавался треск в штанах. Мальчишки от такой симфонии не могли сдержать смех. Хватаясь за животы, они словно обессилели. Дед же, в перерывах между рвотными позывами, не зная как избавиться от извивающейся твари, истошно орал:

- Наташка! Кипятку дай!

Наталья Яковлевна, быстро оценив ситуацию, распахнула дверцу горящей буржуйки. Дед молнией промчался по огороду и с привеликим облегчением вонзил вилы в горящее жерло печи. В смертной агонии, змея скрутившись узлом, все же свалилась с вил, но из печи уже не выбралась. Дед извергся тут же очередным рвотным рыком и треском в штанах, отерся и вытащил уже пустые вилы.

- Фу ты, черт! Чуть не обосрался! С Васюгана их терпеть не могу.

Обессиленный, он сел на крыльцо, и тяжело отдышавшись, погрузился в тяжелые воспоминания. Работа на сегодняшний день была окончена. Все знали, тревожить деда в такие минуты нельзя.

Васюган. От одного этого слова мутился разум, темнело в глазах. В 1929 году, после того, как Павел Егорович добровольно сдал колхозу все, что было нажито непосильным трудом: маслобойный завод, сеялку, сенокосилку, молотилку; отогнал в колхозное стадо четырех лошадей, шесть коров, овец; пришли к нему ночью четверо в штатском.

- Собирайтесь! Утром обоз.

- Да как же это?! Я ведь все сдал! Все, что было!

- Про батраков утаил! Ни стыда в тебе, ни совести! Мало того чужую девку в батрачках имел, так еще и брата эксплуатировал!

- Постойте, какого брата? – раздался сипловатый старушечий голос с печи.

- Родного! Какого же еще?! Григория! Он нам сам обо всем поведал!

Старуха, онемев от горя, приподнялась на локте. Как такое может быть? Слепыми глазами она искала младшего сына, Гришу. Напрягая слух, она пыталась расслышать, может чего сам скажет. Но его не было. За предательство она нещадно наказывала своих детей, считая это самым большим грехом. “Ведь стервец какой! Он же с Пашкой в пае был! Куда мир катится?!” - металась мать.

В избе же был переполох. Летела посуда, переворачивали лавки, кто-то полез в подпол. “Надо что-то делать” - мелькнуло в голове матери.

- Смилуйтесь голубчики! Куда же это в такую стужу! Собаки нос на дворе не кажут!

Она, тыкаясь наугад руками, стала спускаться с печи. Кто-то широким плечом толкнул ее. Ничего не видя перед собой, за что бы удержаться, она кулем свалилась на пол, саданувшись боком о чугунный казан, брошенный тут же, возле печи.

- Смилуйтесь над ребятами, в кори они все, как горелые головешки. Возьмите меня! Не смотрите что слепая, я сильная, работать могу! Не трогайте мальцов!

Павел кинулся было к матери, но его отшвырнули, погнали во двор запрягать лошадь. Наташа, мучаясь надрывным кашлем, прикрыла собою детей, которые и голоса подать не могли из-за того, что пылали жаром. Иногда по их хрупким тельцам пробегала судорога.

Мать пыталась встать с пола, но ей никак это не удавалось. Оказалось, при падении сломалось ребро. От ее движений оно вонзилось в легкое. Надсадный хрип вырвался из ее груди. Кровавая пена проступила на губах, не давая ей дышать. И, как то в миг, она утихла, обмякла и свалилась крючком.

Ошеломленные мужики, озирались по сторонам. Наташа мертвой хваткой вцепилась в детей, закрывая собою то, что произошло со свекровью.

- Оставим их пожалуй. Только хлопот в обозе от них будет. Передохнут, хоронить еще придется. Пусть мужик один едет.

Несколько дней по снежной степи двигался обоз. Четырнадцать семей, общим количеством пятьдесят восемь человек с детьми женами стариками, не веря в происходящее, ошалело озираясь по сторонам, ехали молча, не смея подать голоса.

Оставляя за собой деревни, пролески, урманы и заснеженные пашни, забирая все круче на север, ехали на вольную выселку для заготовки леса. На вопросы раскулаченных: “В какой край?”, ответов не давали. Просто везли и все. Отмахав от последнего жилья верст пятьдесят остановились. Таежные дебри прерывались снежными пустырями.

- Ну что, князья великие, прибыли! Обустраивайтесь. К марту месяцу прибудем за первой партией леса. Кто решит самовольно покинуть поселение – расстрел, без суда и следствия.

- Да как же здесь, в глухом лесу? Без жилья? Без людей?

- А вы у батраков своих учитесь, эксплуататорские гниды! Они на вас батрачили, так вот, попробуйте теперь без них обустроиться! Инструмент есть. Запас провизии, хоть и не большой, имеется. Вперед! За дело! На славу Великой Родины!

Конвой уехал. Мужики взялись за топоры и пилы. Из веток складывали большие костры, что бы прогреть землю для будущих землянок. Стоял лютый мороз. Грелись у костров и за работой. Детям не давали сидеть, загружали работой, иначе замерзнут. Спали по очереди у костров. Если упустить огонь – смерть. С прогретой земли сдвигали костровище, и женщины тут же рыли ямы для землянки.

- Не нравится мне, что земля до глубины проморожена. Не сухая значит, хоть и лес. Где-то вода близко. Нельзя тут жилье ладить – ворчал Павел Егорович. Но выбитые из сил люди не желали двигаться в другое место. Хотелось скорее хоть мало-мальски обогреться. Через неделю была готова первая большая землянка, в которой вповалку, бок к боку, могли уместиться все. Из смеси глины с конским пометом сложили печь. Сутки дали себе на отдых, на обогрев. Это была первая победа над собой и над суровой своей судьбой.

Вдруг из сладостного молчания вырвался вопрос и как обухом топора оглушил всех: “Чем лошадей кормить будем?” 14 лошадей – не малое стадо. На прокорм сено нужно, овес. То сено, что было уложено на санях, таяло с неимоверной быстротой. Под снегом корм животным не достать.

- Надо забивать скотину-то, иначе, сама издохнет. Так хоть нам на прокорм пойдет.

- Да вы с уса сошли! Как без лошадей остаться?! А пахать как будем?

- Подо что пахать-то?

- Так не бросят же нас здесь. Колхозы, советская власть – не изверги же они.

У Павла перед глазами встала расправа над его бедной матерью.

- Бросят! Еще как бросят!

- А лес? Ведь мы заготовку леса делать будем. Ведь за лесом-то приедут!

- Может приедут, а может и нет…

Бабы заголосили, завыли. Их дружно подхватили дети.

- Если бросят, выбираться отсюда, на чем будем?

- Выбираться куда? Под расстрел?

Тягостная тишина повисла в землянке. А на следующий день, 12 из 14 лошадей были забиты. Запрятав поглубже свое горе, люди устроили пир. Конечно, большую часть мяса уложили в схрон, шкуры выскоблили, вымочили в моче, выделали. Пригодятся!

Февраль прошел в обустройстве жилья. Была вырыта еще одна землянка для женщин и детей. Конского мяса пока хватало на скудное пропитание полсотни человек. Надеялись на дичь. Но ее упорно никто не находил.

Весь март пилили лес на вывоз, но заготовка шла плохо. Что рубили-спиливали, практически тут же и стапливали. Однако за ним никто не приезжал. Когда в конце марта настали оттепели, заплакали землянки. Со стен стала сочиться вода. А в апреле, с таянием снега, подземные воды затопили их вовсе. Стали искать места повыше, для устройства жилья. Морозные ночи проводили у костров, под навесами. Дети и старики от недоедания и переохлаждения начали болеть. А вскоре появились и первые покойники.

Павел Егорович прошел обратным ходом, осмотреть дорогу, по которой их привезли. Он боялся, что с распутицей, когда все дороги раскисают, никто уж точно не поедет к ним за заготовленным лесом. Его взору предстала ужасающая панорама. Все луговины, которые стояли под снегом, были заполнены водой, топкой болотной жижей. Всюду торчали кочки, заросли болотного стланика. Меж обширного болотного пространства кое-где виднелись небольшие возвышенности покрытые лесом, подобные той, на которой находились люди. Но меж ними никакого проходимого соединения. Кругом топи.

- Матерь Божья! Это ж Васюгановские болота! Наташа! Первый раз я рад, что ты не со мной! Надо срочно выбираться отсюда! Скоро поднимиться болотный гнус, заживо сожрет. Строиться на жиже нельзя. Земли для пахоты нет. И никто сейчас не подберется к нам, никакой лесхозный обоз, никакой конвой. Нас оставили здесь для того, что бы мы друг друга сожрали с голоду.

Много было споров куда идти. Кто-то, боясь попасться на глаза властям, упорно хотел взять на север, кто-то упорно желал идти на юг к ближайшей деревне, сдаваться властям, рассказать о том, что на Васюгане нет возможности жить, предлагали и на восток, но что было там, никто из присутствующих не знал. Решено было взять на юго-запад, стороной обойти ближайшую деревню, выйти из болот, а там разойтись кто куда. Павел Егорович поторапливал. Он осмотрел берега пролесков и по намывам понял, что сейчас еще не самая высокая вода, что вот-вот она может подняться еще до 1,5 метра. Оставшиеся в живых 30 из 58 человек, двинулись в путь. Для удобства передвижения по воде было сделано несколько долбленок и небольшой плот, для перевозки вещей.

Ступая по оголившимся болотным кочкам, вереницей, след в след шли к ближайшему пролеску. Казалось, что до него рукой подать, но на деле – около 3 верст. К середине пути ушли под воду болотные кочки. Детей погрузили на долбленки, вещи на плот. Если лодки еще кое-как могли продвигаться по мелкой воде, то плот оказался совершенно не пригодным. Он то и дело цеплялся за коряги и кочки. Пришлось его бросить. Скоро ледяная болотная жижа стала доходить до колен, а в некоторых местах и до пояса. Сложность еще заключалась в том, что, не зная дна, приходилось идти наугад, часто возвращаясь и меняя направление. К исходу дня достигли первого пролеска. Голодные, промороженные жижей люди, с великой радостью валились на земную твердь. Отжав мокрые вещи пытались сушить их у костра, но так и не дождавшись полной просушки, одевали их, прикрываясь от студеного ветра – вестника холодной ночи.

Весь дальнейший путь был как в бреду. Дни смешались. Провиант закончился. Варили в котлах тут же собранную молодую крапиву и ели. У многих началась цинга. Кости от постоянного переохлаждения ломило и выворачивало. На пути попадались зыбуны и топи, которые поглотили многих. Люди таяли вместе с болотными туманами. На коротких стоянках-ночевках разговоры уже не велись. Все делали молча, берегли последние силы. Больные, измученные голодом и холодом дети тихонько постанывали, да тяжко вздыхали.

Прошло уже больше месяца безумного движения по болотам. “А есть ли им конец? Может это леший нас путает, и мы ходим по кругу?” - такие мысли были в голове каждого. Надежда на спасения таяла с каждым днем, с каждым не проснувшимся, с каждым утопшим в трясине родным человеком.

Обезумевшие, одуревшие люди уже не соображали, что они делают. Случалось, мать тащит на себе обессилившее дитя, сама выбившись из сил, что бы передохнуть сажала его на кочку, на корягу, отдохнув, двигалась дальше, забывая свое чадо. Достигнув очередного острова, опомнившись, кидалась обратно в болотную топь, находила своего ребенка, и, уже в глубокой ночи возвращалась. Так в мокрой одежде падала у костра и забывалась тяжелым сном.

Начались теплые ночи, которые вместо облегчения принесли множество бед. Поднялся гнус. Он облеплял людей, оставляя на теле гноящиеся укусы. На островах теперь всюду были змеи, вылезшие из-под коряг погреться на весеннем солнце. В брачных игрищах они переплетались друг с другом, создавая жуткую картину. Теперь, прежде чем устроить ночлег, нужно было выкурить змей, которые в брачный период были агрессивными, кусали людей. В страшных муках, от отеков и удушья умирали люди от их укусов. Случалось, пробираясь в береговых зарослях тальника, схватишься за ветку, а это и не ветка вовсе – змея. А поймешь, когда ужалит. Хорошо, если в дошку попадет, не прокусит.

Как вышли из болот, пожалуй, никто из оставшихся в живых восьми человек, никто не вспомнит. Опомнились в тайге. Павел Егорович лежал ничком на земле. Раненая во время Первой мировой войны шрапнелью нога, ужасно болела, раздулась, раскраснелась, горела огнем. “Что по сравнению с этим война? Смех да и только. Там видишь врага в лицо. И силы у вас равные. А здесь… где он враг? Как с ним справиться?” Взгляд его блуждая по верхушкам деревьев, вдруг приметил кедр. В мутном сознании возникло: “Кедр не любит воды, значит конец болоту”.

Прибыв в родное село, он пошел к председателю. Так, мол, и так. Наказание отбыл, прошу разрешения вступить в колхоз.

- Это какое же наказание ты отбыл?! Вольное поселение? Зимой отправлен был, а к осени вернулся?! Гнида кулацкая! С первым же обозом, да со всем своим выводком, обратно пойдешь.

Обезумевший от страха, на ватных ногах, Павел доплелся до дома.

К дому приставлен был конвойный, так, что ни сбежать. И опять, в том же направлении двинулся обоз, а с обозом вся семья. Мысли Павла Егоровича лихорадочно работали, как выйти из положения. Завязав беседу с конвойным, угостил его самогоном, заботливо припасенным Натальей. Выпивши самогону, предложил ему сыграть в карты. Каким образом он выиграл свою семью из обоза, пожалуй, и теперь не вспомнит. Только конвойный, продувшись в доску сказал: “Знаешь, я напишу, что тебя сдал, а куда ты потом делся – твоя забота”. От первой же ночевки на постоялом дворе, Павел тихо прошептал жене:

- Наташа, собирайся!

С этих слов и началась беглая жизнь. И много лет еще, вдруг, как гром среди ясного неба, раздавалось: “Наташа, собирайся!”. Хватали узлы, всегда приготовленный мешок с сухарями и узел с теплыми вещами, бросали дом и в черной ночи отправлялись в неизвестное.

Наталья Яковлевна сидела подле мужа на крылечке. Она вытирала с его вытянувшегося лица, своей мозолистой рукой, катившиеся из глаз слезы. Павел Егорович очнулся.

- Я вот что говорю тебе Паша, суп-то из петуха знатный вышел! Я ведь думала, раз петух старый, не проваришь, а он ничего размягчился.

- Наташа! А я ведь знаешь, чего сегодня выпивши? У школы встретил верного человека. Из Омска он приехал. Родные у него здесь. Так вот ведь какое дело… Не ищут нас больше… Дом наш под контору забрали, а нас пропавшими считают. Война, она не только плохое, но и хорошее дает.

Наталья Яковлевна не верила своим ушам. Тяжелый стон вырвался из груди.

- Живы! Паша! Живы мы! И бежать-то больше не надо.

- Но, но! Ты мешок-то с сухарями все равно наготове держи. Так спокойнее будет. Да языком-то не трепи. И радость не выказывай. Люди, они ведь завистливые. Спрашивать начнут. А потом и донесут куда надо.

- Хорошо, родной! Как скажешь, так все и сделаю!

К родителям подошла старшая дочь. И Павел Егорович торжественно ей объявил.

- Я ведь чего пни корчевать вздумал, оседаем мы здесь надолго. Переездов не будет. А рас так, огород облагородить надо. И даже можно палисадник разбить.